Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский

— А ее бабушка в Могилеве?

— Вы, Штейгер, действительно поглупели после знакомства с Ниной! Девчонка родилась в Германии. Неужели это непонятно с первых слов? И неужели вы и сейчас не догадываетесь, как вам следовало поступить?

— Но я же решительно отказался от ее предложений!

— Глупо. Вы должны были согласиться на все, приятно провести с ней ночь, а утром рассказать обо всем шефу.

Раскосов смущенно смотрел на своего воспитателя.

— Однако нам пора, Штейгер. Мы опаздываем к обеду.

5

Когда Раскосов обдумал на досуге все случившееся, он пришел в отчаяние. Сколько времени возятся с ним, учат, растолковывают, объясняют... А что получается? Первая попавшаяся девчонка обводит его вокруг пальца!

Но перебрав все обстоятельства этого происшествия, Раскосов решил, что ему еще повезло и Нина плохо воспользовалась своим преимуществом: ей следовало бы продолжить игру, не останавливаясь на полпути, и тогда... кто знает, не наделал ли бы он еще больших глупостей? Не согласился ли бы он поехать с ней хоть на край света? А ведь могло так случиться, и тогда ему бы не выпутаться из беды! Какой позор! И это он, Раскосов! А ведь он всегда считал себя сверхчеловеком, избранником, не подверженным обычным слабостям, которые губят многих этих пигмеев, этих двуногих домашних животных, эту мразь... И вдруг — полный провал! Конечно, моментально его имя было бы перечеркнуто крест-накрест: «Не оправдал надежд»...

Да, но этого, слава богу, не случилось. Уж не пожалела ли его Нина в последнюю минуту? Но разведчикам строго возбраняется жалеть. Значит, это был ее промах? И неужели этого не заметил Стил?

Раскосов с бычьим упорством принялся за занятия, за учебу и тренировку, чтобы обогнать их всех: и Нину, и всех этих Вацлавов, вообще всех, кто на его пути! Глуховатая «тетя» Нины молча подавала кофе, кормила завтраком, обедом, ужином. Занятия шли своим чередом. Однако любовные приключения Раскосова больше не влекли. Уж очень ему запомнилась вся история с Ниной.

Нина тоже избегала встреч с Раскосовым. Только однажды вечером она, встретясь с ним в дверях, многозначительно пожала ему руку и дружелюбно спросила:

— Вы не сердитесь на меня? Ведь правда?

— Ну что вы, Нина! Я должен вас благодарить: дураков учат.

— Хотите посидеть в саду? Такой хороший вечер.

— Вечер — да. Кажется, даже соловьи.

Но сидели недолго, разговор не вязался. Раскосов проводил ее до лестницы, ведущей в мансарду. Слов так и не нашлось, и они еще раз пожали друг другу руки.

Раскосов ушел в свою комнату. Был поздний час. Он валялся в пижаме на постели и лениво перелистывал «Лайф». В дверь постучали.

— Хэлло! — крикнул Раскосов, вскакивая.

Вошел Стил.

— К вам поздний гость, — сообщил он, и в дверях появился Весенев, в знакомом сером плаще и в кепке с большим козырьком.

У Раскосова забилось сердце. Он шагнул навстречу Весеневу, понимая, что его час настал.

— Я за вами, Николай Георгиевич. Собирайтесь скорее, нам предстоит далекая поездка.

Когда Раскосов щелкнул замком своего чемодана и оглядел свою комнату, проверяя, не забыл ли чего-нибудь, Стил достал из кармана бутылку и скомандовал:

— Живо, Штейгер, три рюмки.

— У меня есть печенье.

— Мы располагаем временем только на то, чтобы опрокинуть в глотку вино.

Стил произнес нечто вроде спича: один из самых способных... пожелаю успеха... буду помнить ваш оперкот в солнечное сплетение.

Они выпили. Раскосов подумал:

«Сейчас он похлопает меня по плечу».

И действительно, Стил похлопал его по плечу.

Затем они все трое вышли. У подъезда ждал «бюик».

— В Мюнхен? — спросил Раскосов.

— В большое плавание, — ответил неопределенно Весенев.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИННОКЕНТИЯ МАТВЕЕВИЧА

1

Москва! Все пассажиры бросились к окнам вагона. Вот она! Вот она, наша Москва! И коренные москвичи смотрели, и те, кто видел ее в первый раз. Перед их глазами раскинулись бесконечные улицы, площади, постройки, корпуса, сады, шоссе, заводы...

Рядом с Веревкиным стоял у окна какой-то человек в картузе. Он пробормотал: «Красавица!» — и стал укладывать вещи.

У Веревкина было тревожное, смутное состояние. Посасывало под ложечкой. Не то чтобы он боялся. Просто было нехорошо. Вот как он возвращается на родину! Воровски, под чужой фамилией и для рискованного, черт возьми, дела! И каков этот самый Глухов, с которым он должен в Москве установить связь? Сказали — скромный парикмахер, незаметный человек, пользуется полным доверием. Знаем мы это полное доверие! Наверняка за каждым шагом его следят! Достаточно ли он серьезен? Достаточно ли умел? Не посадит ли с первых шагов в калошу? Очень все сложно, неясно, рискованно! Может, не надо было соглашаться? Да нет, разве бы его спросили? Тут твердо поставлен был вопрос. И в чем, наконец, сомнения? Будем верить, что обойдется.

Веревкин оглянулся. Какая-то старуха крестилась на купола. Стало быть, у них принято. И Веревкин тоже перекрестился. Для пробы.

«Ну что ж. Была не была! Вон и этот, в картузе, тоже крестится. Значит, бог есть. И он мне поможет», — подумал Веревкин, спрыгивая с подножки на перрон.

— Господи! Иннокентий Матвеевич! Какими судьбами?!

Это Глухов. Встретил, как полагается. Что-то только очень уж худой и лицо желтое. Человек Патриджа — журналист, переводчик и в то же время резидент Блэкберри-Стрэнди — с предосторожностями, через пятое лицо, направил этого Глухова для встречи с вновь прибывшим.

Веревкин поставил на землю два больших светло-желтых чемодана, которые они долго выбирали, стараясь, чтобы были вполне приличными, но не лезли в глаза. Затем Веревкин снял темно-зеленую шляпу, широко перекрестился еще раз и ответил условной фразой:

— Вырвался из фашистской неволи! Пришлось-таки ступить на святую землю!

Глухов постарался состроить на лице умиление, удовольствие, радость встречи, насколько позволяла его богомерзкая физиономия, кислая, с дряблой кожей, подмигивающим левым глазом и гнилыми зубами.

— Поедем ко мне. Чайку выпьете, отдохнете и все такое прочее. Ваш поезд идет вечером, времени хватает.

И добавил без особого умиления:

— Земляки ведь мы, оба ростовчане. Я уже дал знать о вас и этой вашей Размазне Ивановне...

— Не слишком поспешили?

— Исподволь, исподволь. Знаю, что у старушки сердце-то никудышное.

Взяли такси — вместительное, комфортабельное, с полоской в шахматную клеточку. И Веревкин с любопытством, волнением, с неясным чувством зависти, озлобления и тревоги стал смотреть