Беглец - Фёдор Фёдорович Тютчев

но был, очевидно, сломан и без пользы вертелся во все стороны. Приходилось довольствоваться маленькой медной задвижкой.

– Да полно тебе, – прервала Лидия сетования сестры по поводу неисправности замка, – вот трусиха, кто тебя здесь тронет, подумай только! Под боком у хана и под охраной Муртуз-аги ты можешь спать так же спокойно, как на нашем хуторе, под крылышком у маменьки. Помоги лучше достать мне из хурджин простыни, да ляжем скорей. Смерть спать хочется! Шутка сказать, больше тридцати верст в фаэтоне и около двадцати верст верхом и все в один день. Можно устать, я думаю…

Когда обе сестры легли и успели уже задремать, вдруг к ним в двери кто-то осторожно стукнул.

– Что такое, что надо, кто там? – испуганно подняла голову Ольга Оскаровна. В ответ за дверями послышалось какое-то неясное бормотание. Долго ни Лидия, ни Ольга не могли понять, кто и о чем с ними толкует.

– Да ведь это слуга принес нам чай! – догадалась, наконец, Лидия и громко и весело расхохоталась, глядя на встревоженное, недоумевающее лицо сестры.

– Какой чай, зачем? – замахала та рукой. – Не надо, чох-саол, гэт, тэт, не надо! – торопливо закричала она, обращаясь к продолжавшему царапаться за дверью нукеру. – Чох-саол!

Лидия продолжала хохотать, приведенная в восторг неожиданно, со страху, открывшимися у ее сестры познаниями в татарском языке.

– Эк тебя! – укоризненно покачала головой Ольга, опуская голову на подушку. – Вот ты говорила, никто не войдет – никто не войдет, а не запри я дверей, он бы со своим чаем так-таки прямо и прилез бы к нам сюда, к самым постелям!

– Воображаю, как бы ты переполошилась!

– Воображай, сколько хочешь, а я спать буду – поздно!

XXV. В Судже

На другой день, едва Лидия и Ольга успели одеться и умыться из медного, высеребренного затейливого кунгана, стоявшего в углу на низком табурете, как в комнату к ним громко постучали.

– Татары! – трагическим голосом произнесла Лидия, делая шутливо-испуганное лицо.

– Mesdames {мадам – во множ. числе (фр.).}, – послышался голос Осипа Петровича, – вы спите?

– Нет, мы уже одеты; что тебе? – спросила Ольга, отворяя дверь и подставляя мужу румяную щечку для поцелуя.

– Пожалуйте чаи пить. Давно уже готово!

Комната, где сервирован был чай, представляла из себя круглую башню, с окнами наверху, пропускавшими сквозь свои матовые стекла мягкий приятный свет. Посередине ее, на разостланном ковре, оригинального старинного рисунка, поверх полосатой скатерти стояло несколько подносов с закусками. Тут были: катых, паныр, нарезанные ломтики арбуза и дыни, сотовый мед в чашках, разного сорта варенье и целая груда белого, как снег, испеченного по особому образцу, на цельном молоке, лаваша. В стороне возвышался большой, никогда, должно быть, не чищенный самовар. Вокруг него хлопотали два замечательно красивых мальчика-подростка, с томным выражением влажных черных глаз и легким румянцем на нежных, молочной белизны лицах. Одеты они были совершенно одинаково: в темно-синие суконные казакины с красными кантами, такие же шаровары, узкие на щиколотке и широкие у пояса. Пуговицы на казакинах, с гербом Льва и Солнца, были вызолочены; на голове у обоих красовались конусообразные папахи из мелкого блестящего черного барашка. Один из мальчиков – постарше – занимался разливанием чая по маленьким разрисованным золотом и красками стаканчикам, а другой разносил их гостям, причем каждый стаканчик помещался на отдельном подносике, с изображением шаха. Чай был душистый, сильно подслащенный и особого терпкого вкуса. Осип Петрович объяснил Лидии, обратившей внимание на особенности подаваемого чая, что этот чай не китайский, а индийский, к которому персы примешивают какое-то наркотическое снадобье, кажется, опиум, отчего он в большом количестве сильно действует на нервы.

– Вообрази себе, – обратился Рожновский к жене, со смехом качая головой на Муртуз-агу, сидевшего подле него, – каков наш Муртуз-ага! Он вчера не пошел домой, а ночевал в первой комнате, у входных дверей. Там ему приготовили постель, и он спал вооруженный, охраняя ваш покой. Каков?

– Не знаем, как вас и благодарить, – улыбнулась Ольга Оскаровна, – вы чрезвычайно любезны и предупредительны!

– Ваш раб! – низко, по-восточному склонил голову Муртуз-ага, бросая в то же время горячий взгляд на сидевшую подле сестры Лидию. – Моя жизнь и моя голова у ног ваших! – докончил он персидским изречением. Когда все напились чаю и закусили, в комнату вошел высокий худощавый молодой человек и, низко поклонившись присутствующим, произнес несколько персидских слов.

– Хан спрашивает, как дорогие гости почивали, – перевел Муртуз-ага слова юноши, – и просит, если желаете его видеть, пожаловать к нему на его половину. Он извиняется, что сам не в состоянии прийти: он болен и не выходит из своей комнаты. Впрочем, – уже от своего имени добавил Муртуз, – если дамы считают для себя унизительным идти первыми к сардарю, то они могут подождать его в соседней комнате; он сам туда выйдет, хотя, по совести говоря, ему это будет трудно. От сильного ревматизма он почти без ног!

– Нет, почему же, мы охотно сами пойдем к нему! – воскликнула Лидия. – Зачем его утруждать, если он в самом деле болен?! К тому же, – добавила она, смеясь, – как-никак, а все-таки же он владетельный князь. Применяясь к нашим титулам, «светлость» – так ведь?

– Совершенно верно! – кивнул головой Муртуз.

Пройдя крытой стеклянной галереей из дома, где они ночевали, в соседний с ним сардарский дворец и миновав две совершенно пустых комнаты, с выкрашенными сажею стенами и мутными окнами, гости вступили в обширный зал, со множеством колонн, поддерживавших сводчатый, высокий потолок. Стены, потолок и колонны зала были зеркальные, причем зеркала не были сплошными, а состояли в виде замысловатого узора, из бесчисленного множества мелких зеркальных кусочков, всевозможных форм и величин, замечательно искусно скомбинированных между собой. Каждая группа таких зеркалец изображала особый рисунок и была окружена белым гипсовым барельефом. Поставленные под разными углами и уклонами, эти крошечные, бесчисленные кусочки издали представлялись сверкающей чешуей, как бы густо-густо унизанной бриллиантами. Колонны, кроме зеркалец, были в верхней своей части украшены еще и разноцветными стеклышками. Из таких же стеклышек, в соединении с зеркальцами, были выведены замысловатые узоры на потолке, посредине которого красовался сложенный из тех же цветных стекол больших размеров персидский герб Льва и Солнца. Вокруг большого герба было рассеяно еще несколько подобных же гербов, но несравненно меньших размеров.

Три огромных окна, по форме своей похожих на венецианские, занимали одну стену. Окна эти представляли из себя искусной резьбы дубовые рамы, в которые были вделаны посредине белые, а по краям разноцветные стекла. Сочетание красок и узора хотя и было несколько смело и резко, но в общем носило печать своеобразной красоты.

Украшением этого