Алмазная пыль (сборник) - Надежда Тэффи

Два стихотворения

Опять тот сон! Опять полудремота!Ни образов, ни слов не уловлю…И в этом сне всегда уходит кто-то —Не знаю кто, но я его люблю.И я брожу по черным острым скалам,Перехожу бурлящие ручьи…Как тяжело моим глазам усталымИскать следы – сама не знаю чьи!И я в тоске смертельной пробуждаюсь,И я не знаю – сплю или не сплю.И все ищу, среди людей блуждая,Кого во сне так горестно люблю.

Старик, похожий на старуху,К роялю кресло подкатив,Стал пальцем подбирать по слухуСтаринный дедовский мотив.И вдруг запел, заблеял нежно,Как заболевшая овца,Так безобразно безнадежно,Так без начала, без конца:«Я очи знал. О, эти очи.Как я любил их, знает Бог!От их волшебной, страстной ночиЯ душу оторвать не мог».И как фальшивил он ужасно!Какие он там очи знал?А за окном блаженно-ясноЗакат безмолвный догорал.И луч над горестным виденьемПростер в воздушной высотеКак бы святым благословеньемОт нас сокрытой красоте.

Когда я была ребенком,Так, девочкой лет шести,

Я во сне подружилась с тигренком —Он помог мне косичку плести.

И так заботился милоПушистый, тепленький зверь,Что всю жизнь я его не забыла,Вот – помню даже теперь.

А потом, усталой и хмурой —Было лет мне под пятьдесят —Любоваться тигриной шкуройЯ пошла в Зоологический сад.

И там огромный зверище,Раскрыв зловонную пасть,Так дохнул перегнившей пищей,Что в обморок можно упасть.

Но я, в глаза ему глядя,Сказала: «Мы те же теперь,Я – все та же девочка Надя,А вы – мне приснившийся зверь.

Все, что было и будет с нами,Сновиденья, и жизнь, и смерть,Слито все золотыми звездамиВ Божью вечность, в недвижную твердь».

И ответил мне зверь не словами,А ушами, глазами, хвостом:

«Это все мы узнаем самиВместе с вами. Скоро. Потом».

Письмо в Америку

Доплыла я до тихого берегаЧерез черный и злой океан.И моя голубая АмерикаЛучше ваших коммерческих стран.

Вот придут ко мне Ангелы гордыеИ святых осуждающих клирИ найдут, что побила рекорды яВсех грехов, оскверняющих мир.

Я заплачу: «Не вор я, не пьяница,Я томиться в аду не хочу».И мохнатая лапа протянетсяИ погладит меня по плечу.

«Ты не бойся засилья бесовского, —Тихо голос глухой прорычит, —Я медведь Серафима Саровского,Я навечный и верный твой щит.

С нами зайчик Франциска АссизскогоИ святого Губерта олень,И мы все, как родного и близкого,Отстоим твою грешную тень.

Оттого что ты душу зверинуюНа святую взнесла высоту,Что последнюю ножку куринуюОтдавала чужому коту.

Позовет тебя Мурка покойная,Твой любимый оплаканный зверь,И войдешь ты, раба недостойная,Как царица в предрайскую дверь».

Вот какие бывают истории.Я теперь навсегда замолчу.От друзей вот такой категорииЯ вернуться назад не хочу.

Хочу, вечерняя аллея,В твоих объятьях холодеяШаги последние пройти,Но меж ветвей твоих сплетенных,Нездешней силою согбенных,Нет ни возврата, ни пути.

Уже полнеба ночь объяла,Но чрез сквозное покрывалоТвоей игольчатой хвоиЗловеще огнь заката пышетИ ветр не благостный колышетВершины черные твои.

Воспоминания

Бальмонт

К Бальмонту у нас особое чувство. Бальмонт был наш поэт, поэт нашего поколения. Он – наша эпоха. К нему перешли мы после классиков, со школьной скамьи. Он удивил и восхитил нас своим «перезвоном хрустальных созвучий», которые влились в душу с первым весенним счастьем.

Теперь некоторым начинает казаться, что не так уж велик был вклад бальмонтовского дара в русскую литературу. Но так всегда и бывает. Когда рассеется угар влюбленности, человек с удивлением спрашивает себя: «Ну, чего я так бесновался?» А Россия была именно влюблена в Бальмонта. Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки:

Открой мне счастье,Закрой глаза…

Либеральный оратор вставлял в свою речь:

– Сегодня сердце отдам лучу…

А ответная рифма звучала на полустанке Жмеринка-товарная, где телеграфист говорил барышне в мордовском костюме:

– Я буду дерзок – я так хочу.

У старой писательницы Зои Яковлевой, собиравшей у себя литературный кружок, еще находились недовольные декаденты, не желающие признавать Бальмонта замечательным поэтом. Тогда хозяйка просила молодого драматурга Н. Евреинова прочесть что-нибудь. И Евреинов, не называя автора, декламировал бальмонтовские «Камыши».

Камыш-ш-ши шуршат…Зачем огоньки между ними горят…

Декламировал красиво, с позами, с жестами. Слушатели в восторге кричали: «Чье это? Чье это?»

– Это стихотворение Бальмонта, – торжественно объявляла Яковлева.

И все соглашались, что Бальмонт прекрасный поэт.

Потом пошла эпоха мелодекламации.

В моем саду сверкают розы белые,Сверкают розы белые и красные,В моей душе дрожат мечты несмелые,Стыдливые, но страстные.

Декламировала Ведринская. Выступали Ходотов и Вильбушевич. Ходотов пламенно безумствовал, старательно пряча рифмы. Актерам всегда кажется, что стихотворение много выиграет, если его примут за прозу. Вильбушевич разделывал тремоло и изображал море хроматическими гаммами. Зал гудел восторгом.

Я тоже отдала свою дань. В 1916 году в Московском Малом Театре шла моя пьеса «Шарманка Сатаны». Первый акт этой пьесы я закончила стихотворением Бальмонта. Второй акт начала продолжением того же стихотворения. «Золотая рыбка». Уж очень оно мне понравилось. Оно мне нравится и сейчас.

В замке был веселый бал,Музыканты пели.Ветерок в саду качалЛегкие качели,И кружились под луной,Словно вырезные,Опьяненные веснойБабочки ночные.Пруд качал в себе звезду,Гнулись травы зыбко,И мелькала там в прудуЗолотая рыбка.Хоть не видели ееМузыканты бала,Но от рыбки, от нееМузыка звучала… и т. д.

Пьеса была погружена в темное царство провинциального быта, тупого и злого. И эта сказка о рыбке такой милой, легкой, душистой струей освежала ее, что не могла не радовать зрителей и не подчеркивать душной атмосферы изображаемой среды.

Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живут. Таковы были некоторые стихи Бальмонта.

Я помню, приходил ко мне один большевик – это было еще до революции. Большевик стихов вообще не признавал. А тем более декадентских (Бальмонт был декадентом). Из всех русских стихов знал только некрасовское:

От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в крови,Уведи меня в стан погибающих…

Прочел, будто чихнул четыре раза.

Взял у меня с полки книжку Бальмонта, раскрыл, читает:

– Ландыши, лютики, ласки любовные,Миг невозможного, счастия миг.

– Что за вздор, – говорит. – Раз невозможно, так его и не может быть. Иначе оно делается возможным. Прежде всего надо, чтобы был смысл.

– Ну, так вот слушайте, – сказала я. И стала читать:

Я дам тебе звездную грамоту,Подножием сделаю радугу,Над пропастью дней многогромноюТвой терем высоко взнесу…

– Как? – спросил он. – Можно еще раз?

Я повторила.

– А дальше?

Я прочитала вторую строфу и потом конец:

Мы будем в сияньи и пении,Мы будем в последнем мгновенииС лицом, обращенным на юг.

– Можно еще раз? – попросил он. – Знаете, это удивительно! Собственно говоря, смысла уловить нельзя. Я, по крайней мере, не улавливаю. Но какие-то образы возникают. Интересно – может, это дойдет до народного сознания? Я бы хотел, чтобы вы мне записали эти стихи.

Впоследствии, во время революции, мой большевик выдвинулся, стал значительной персоной и много покровительствовал братьям-писателям. Это действовала на него магия той звездной грамоты, которую понять нельзя.

Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым. И всегда приходили к выводу, что Бальмонт – истинный вдохновенный поэт, а Брюсов стихи свои высиживает, вымучивает. Бальмонт творит, Брюсов работает. Не думаю, чтобы такое мнение было безупречно верно. Но дело в том, что Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно.