Прощай, Африка ! - Карен Бликсен

У меня были друзья в Управлении заповедников, и я, не удержавшись, спросила Кнудсена: "Скажите, Кнудсен, а кому же, в сущности, принадлежит рыба, которую мы собираемся ловить?" Кнудсен не ответил ни слова. Он только сплюнул себе под ноги, как заправский морской волк, растер плевок по земле своим старым, залатанным башмаком, круто повернулся и пошел прочь, медленно, как идут за гробом, втянув голову в плечи. Он шел, ничего не видя, шаря палкой, чтоб не споткнуться -- снова, как и прежде, одинокий скиталец в бездушном, ледяном мире. Казалось, он меня околдовал, словно произнес какое-то заклятье, и я молча стояла, не двигаясь с места -- победительница! -- чувствуя себя форменной мадам Кнудсен.

Больше мы с Кнудсеном никогда никаких планов насчет рыбной ловли не обсуждали. Только некоторое время спустя после его смерти я, с помощью Управления заповедников, развела в пруду окуней. Они там плодились и размножались, прибавляя ко множеству жизней обитателей пруда и свою немую, холодную, ленивую жизнь. В полдень, проходя мимо пруда, можно было видеть, как окуни неподвижно стоят в воде у самой поверхности, словно рыбки, отлитые из темного стекла, просвечивающие сквозь мутноватую, пронизанную солнцем воду. Когда к нам неожиданно приезжали гости, я посылала своего "тотошку" Тумбо на пруд с самой примитивной удочкой, и он вытаскивал окуня весом фунта в два.

Когда я нашла Кнудсена мертвым на дороге к нашей ферме, я тут же послала гонца в Найроби -- сообщить в полицию о его смерти. Я собиралась похоронить его у себя на ферме, но поздно вечером два полисмена приехали в машине, чтобы забрать его, даже гроб привезли. В это время разразилась страшная гроза, на нас вылилось на три дюйма дождя -- как раз начинался сезон дождей. Мы подъехали к дому Кнудсена -- дождь лил как из ведра, стоял сплошной завесой, и когда мы выносили Кнудсена к машине, гром грохотал у нас над головами раскатами пушечной канонады, а молнии сверкали, вставая со всех сторон густо, как стебли кукурузы на поле. Цепей на колесах полицейской машины не было, и она еле держалась на колее, моталась из стороны в сторону. Старику Кнудсену, наверно, пришелся бы по душе такой торжественный выезд с фермы.

Позже я никак не могла договориться с муниципалитетом Найроби по поводу похорон. Поднялся горячий спор, и мне несколько раз приходилось ездить в город. Это было последнее, что завещал мне Кнудсен, -- последний вызов, через меня, ненавистному закону. Теперь я больше не была мадам Кнудсен -- я стала его собратом.

Глава пятая Беглец отдыхает на ферме

Однажды на ферму пришел путник, переночевал, ушел и больше не возвращался. С тех пор я изредка вспоминаю этого человека. Звали его Эммануэльсон: он был родом швед, и я впервые познакомилась с ним, когда он служил метрдотелем в одном из отелей Найроби. Это был полноватый молодой человек с румяной круглой физиономией, и у него была привычка стоять за моим стулом во время второго завтрака в ресторане и рассказывать тягучим масляным голосом о родине и о наших общих знакомых, и мне эти нудные беседы так надоели, что я стала завтракать в другом отеле, а тогда в Найроби их было только два. Потом до меня доходили неопределенные слухи об Эммануэльсоне; казалось, что он был обречен на вечные неприятности, а кроме того, его вкусы и понятия о радостях жизни сильно отличались от общепринятых. Из-за этого его невзлюбили другие скандинавы, жившие в этих краях. Однажды, к концу дня, он внезапно явился к нам на ферму, очень расстроенный и перепуганный, и попросил меня одолжить ему денег, чтобы срочно уехать в Танганьику, иначе он боится, что его посадят в тюрьму. То ли моя помощь пришла слишком поздно, то ли Эммануэльсон истратил деньги на что-нибудь другое, но вскоре я узнала, что его арестовали в Найроби; в тюрьму он не попал, однако с моего горизонта на какое-то время исчез.

Как-то вечером я возвращалась домой верхом так поздно, что на небе уже показались звезды, и увидела, что у моего дома на камне сидит какой-то человек. Оказалось, что это Эммануэльсон, и он встретил меня веселым возгласом: "Вот и ваш бродяга, баронесса!" Я спросила его, как он сюда попал, и он объяснил мне, что сбился с пути и случайно вышел к моему дому. А куда лежит его путь? В Танганьику.

Вряд ли он говорил правду -- в Танганьику вело широкое шоссе, найти его было легко, и дорога на мою ферму шла от этого самого шоссе. А как он собирается попасть в Танганьику? -- спросила я его. Пешком, сказал он. Но это невозможно: никому не под силу три дня идти по резервации племени масаи, где нет воды и рыщут львы -- накануне у меня были люди из этого племени, жаловались на львов, просили меня застрелить хоть одного.

Да, да, Эммануэльсон все это отлично знает, но он все равно идет в Танганьику пешком. Ведь ничего другого ему не остается. Он хотел только спросить меня -- раз уж он заблудился, нельзя ли ему пообедать со мной и переночевать на ферме, а завтра спозаранку выйти в путь -- но если мне это неудобно, он может уйти сейчас же, вон как ярко светит звезды!

Я слушала его, сидя в седле во время этого разговора, чтобы подчеркнуть, что я не считаю его гостем -- мне вовсе не хотелось обедать в его обществе. Но, слушая его, я поняла, что он и не ждет приглашения, не верит ни в мое гостеприимство, ни в убедительность своих слов. В темноте, около моего дома, он показался мне очень одиноким; у него и впрямь ни единого друга на свете не было. А напускная веселость -- он прибег к ней не ради того, чтобы спасти свою честь -- поздно было ее беречь -- а чтобы сохранить мою: если я сейчас прогоню его, то это будет выглядеть совершенно естественно, и меня никто не упрекнет в жестокосердии. Это была любезность, оказанная мне загнанным, как зверь, существом. Я кликнула своего слугу, велела взять лошадь и сказала:

-- Входите, Эммануэльсон. Можете здесь пообедать и переночевать.

В комнате, при ярком свете лампы, на Эммануэльсона было жалко смотреть. На нем было длинное черное пальто, каких в Африке никто не носит, он был небрит, волосы .висели космами, старые башмаки лопнули, никаких

вещей он в Танганьику не нес -- шел с пустыми руками. Казалось, мне придется взять на себя роль первосвященника, который приносит в дар Господу живого козла отпущения, прогоняя его в пустыню. Я решила, что надо выпить вина, это будет кстати. Беркли Коул, который обычно заботился о моих запасах вина, недавно прислал мне ящик редкостного бургундского, и в этот вечер я велела Джуме откупорить одну бутылку. Когда мы сели за стол и вино было налито в бокал Эммануэльсона, он отпил половину, поднял бокал и долго смотрел на просвет, созерцая вино -- так вслушиваются в дивную музыку.

-- Fameux, -- сказал он по-французски, -- fameux*. Это Шамбертэн 1906 года.

Год он угадал правильно, я почувствовала уважение к Эммануэльсону.

Но он сначала отмалчивался, и я тоже не знала, о чем с ним говорить. Я спросила, почему он не мог нигде найти хоть какую-нибудь работу. Он сказал, что так вышло, потому что он не умеет делать то, что тут делают все люди. Из отеля его уволили, да он, в сущности, и не был профессиональным метрдотелем.

-- Вы хоть немного знакомы с бухгалтерией? -- спросила я.

-- Нет, не имею понятия, -- сказал он. -- Мне всегда было трудно сложить в уме даже две цифры.

-- А со скотом умеете обращаться? -- продолжала я.

-- С коровами? -- спросил он. -- Нет, нет, коров я боюсь.

-- Ну, а трактор водить умеете? -- спросила я. И тут слабый луч надежды осветил его лицо.

-- Нет, -- сказал он, -- но я думаю, что смогу научиться.

-- Только не на моем тракторе, -- сказала я. -- Но скажите мне, Эммануэльсон, что же вы делали всю жизнь? Чем занимались? Кто вы?

Эммануэльсон гордо выпрямился: -- Кто я? -- повторил он. -- Я -артист!

* Великолепно {франц.).

Я подумала: слава Богу, помочь чем-то практически этой заблудшей душе не в моих силах; значит, настало время для обычной человеческой застольной беседы.

-- Так вы актер, -- сказала я. -- Это прекрасная профессия. А какие роли вы любили больше всего, кого вы играли на сцене?

-- О, ведь я -- трагик, -- ответил Эммануэльсон, -- мои любимые роли -Арман в "Даме с камелиями" и Освальд в "Привидениях".

Мы поговорили об этих пьесах, о разных актерах, которых мы в них видели, о том, как следовало играть эти роли. Эммануэльсон оглядел комнату:

-- У вас случайно нет здесь пьес Генрика Ибсена? А то мы могли бы сыграть последнюю сцену из '"Привидений", если вы не откажетесь сыграть миссис Альвинг. Пьес Ибсена у меня не было.

-- Может быть, вы помните "Привидения"? -- сказал Эммануэльсон, увлеченный своей затеей. -- Я знаю роль Освальда наизусть, от слова до слова. Самая лучшая сцена

-- последняя. Такого трагического накала больше нигде не найдешь.

Уже высыпали звезды, ночь стояла чудесная, теплая, близился сезон дождей. Я спросила Эммануэльсона, неужели он хочет идти пешком в Танганьику.

-- Да, -- сказал он. -- Теперь я возьму судьбу в свои руки.