Сказки на всякий случай - Евгений Клюев

— Секундочку! — остановила её Толстая Розовая Медуза. — Кто влечёт?

— Непреодолимая сила! — чуть не плача ответила Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу, не способная более сдерживать себя и даже завиваясь на кончике, словно это была большая волна.

— Странно! — сказала Толстая Розовая Медуза. — А меня почему‑то никто не влечёт…

Но от Крохотной‑Волны‑Очень‑Спешившей‑к‑Берегу уже и след простыл. Поёживаясь в похолодевшей воде, Толстая Розовая Медуза пожала плечами‑или‑что‑у‑неё‑там‑было и вывалилась за пределы этой сказки.

А Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу опять изо всех сил заспешила к берегу. Она и правда не знала зачем. Ей казалось, что нет большего счастья, чем хотя бы на минутку прикоснуться к полоске песка… или, может быть, даже навсегда остаться на берегу. Хоть Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу, конечно, понимала, что волны — всё равно, большие они или маленькие, — на берегах никогда не живут, но она, тем не менее, почему‑то была уверена в том, что родом именно оттуда… с далёкого — ах, далёкого! — берега. И что — если, разумеется, напрячь память посильнее, — она могла бы даже вспомнить, как там, на берегу, жилось — давно, в детстве…

Но, сколько Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу ни напрягала память, ей, увы, так и не удавалось вспомнить, как он выглядит, этот далёкий берег. Между тем непреодолимая сила сама несла её туда — и Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу была уже почти уверена, что сумеет добежать… и пусть даже не остаться там, на песке, а только коснуться его. И пусть даже не коснуться, а только взглянуть — из‑да‑ле‑ка.

От волнения Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу, сама не зная как, лихо перепрыгнула одну Волну‑Совершенно‑Невероятных‑Размеров, которая с удивлением крикнула ей вслед:

— Осторожнее, Вы разобьетесь о берег!

— Я… о берег? — про себя повторила Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу и усмехнулась: разве можно разбиться о свой берег — тот берег, где прошло твоё детство?

Следующие две волны она перепрыгнула тоже, потом ещё и ещё… — и вот уже со всего размаху ударилась Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу о прибрежные камни. Было ужасно больно, но она всё‑таки нашла в себе силы доплестись до полоски песка и совсем осторожно коснуться его. Песок оказался тёплым и нежным.

…а дальше… дальше и думать было нечего о том, чтобы остаться там, потому что та же непреодолимая сила схватила её за гребень и потащила назад, в море. Противиться этой силе было невозможно, но…

— Прошу прощения, как это «за гребень»? — спросила сама себя Крохотная‑Волна‑Очень‑Спешившая‑к‑Берегу. — У меня же никогда не было никакого гребня…

Однако теперь уже гребень у неё был. Ибо отнюдь не Крохотной‑Волной‑Очень‑Спешившей‑к‑Берегу, но Огромной‑Волной‑Неспешно‑Катящейся‑от‑Берега продолжала она свой путь.

— Откуда во мне столько силы? — удивилась Волна и радостно устремилась навстречу океану.

Толстая Розовая Медуза, каким‑то чудом снова ввалившаяся в сказку, без единого слова с почтением уступила ей дорогу: она и представить себе не могла, что перед ней та же самая волна, с которой она беседовала совсем недавно… А может быть, это были и две совершенно разные волны… — только боюсь, что разобраться в вопросе мы с вами не сумеем.

Да нам оно и не нужно.

КИСТЬ РЯБИНЫ

Кто же не любит рисовать кистью? Берёшь бумагу, потом берёшь кисть, обмакиваешь её сначала в воду, затем в краску — и рисуй себе на здоровье! Очень это замечательное дело — рисовать кистью. И когда‑нибудь через сто лет твою картину повесят в музее на стену и подпишут снизу: «Такой‑то и такой‑то. Пейзаж». — А дальше, совсем маленькими буквами: — «Бумага. Кисть». Очень торжественно получится!

— Вами скоро уже рисовать начнут? — спросил как‑то Голый Кустарник у Кисти Рябины, прикрывая свою наготу чем пришлось, а пришлось — двумя чудом уцелевшими на нем листочками.

Деликатно отвернувшись в сторону, чтобы не смущать Голый Кустарник, Кисть Рябины спросила:

— Разве мной должны начать рисовать?

— Конечно должны! — воскликнул Голый Кустарник. — Кистями всегда рисуют. Обмакивают сначала в воду, потом в краску — и рисуют себе на здоровье.

— И что же рисуют? — заинтересовалась Кисть Рябины, которая не подозревала, что предназначена для рисования.

— Да всё рисуют! — не особенно задумываясь, ответил Голый Кустарник. — Ну, там… портреты всякие, пейзажи… или обнажённую натуру.

— Рисовали бы лучше портреты! — сразу же размечталась Кисть Рябины, осторожно взглянув на Голый Кустарник. — Обнажённую натуру мне как‑то не очень хочется… А что такое пейзажи, я не знаю…

— Пейзажи — это природа, — с радостью начал объяснять Голый Кустарник, даже забыв, что он голый, то есть обнажённый. — Если нарисовать землю, небо, воду и густые деревья, то будет пейзаж. — Тут он вспомнил, что забыл обидеться, обиделся и сказал: — Кстати, обнажённую натуру тоже очень интересно рисовать!

При этом Голый Кустарник нарочно сбросил с себя два последних листка и с некоторой даже гордостью принялся глядеть вдаль.

А Кисть Рябины задумалась.

Конечно, было бы здорово, если бы ею начали рисовать. Только не очень приятно, когда тебя окунают… в воду ещё ладно, но в краску! Хотя, понятное дело, это вполне можно стерпеть, если иначе никак. Зато тобой нарисуют портрет — например, портрет президента! На худой конец — пейзаж… Только бы, конечно, не обнажённую натуру, потому что, вообще‑то, он не очень прилично выглядит, этот Голый Кустарник… особенно теперь, когда два последних листа с себя сбросил и стоит как истукан… и глядит вдаль! А сам небось вдали ничего и не видит: уж больно он роста маленького.

С этого дня Кисть Рябины принялась ждать, когда ею начнут рисовать. Она представляла себе, что происходить это будет так.

К ней подойдёт какой‑нибудь Знаменитый на Весь Мир Художник и вежливо поздоровается… например, скажет:

— Доброе утро, мадам!

А она тогда сделает вид, что не понимает, кто это с ней говорит, и удивлённо спросит:

— Разве мы с Вами знакомы?

И услышит в ответ:

— Вы‑то, конечно, со мной не знакомы, потому что я бедный и никому не известный художник… (Только она, понятное дело, будет знать, что он притворяется бедным и никому не известным, а на самом деле богат и знаменит на весь мир.) Зато я о Вас много слышал. Все только и говорят, что неподалёку отсюда растет одна совершенно замечательная Кисть Рябины. Вот я и пришел на Вас посмотреть.

А она тогда подождёт немножко и нарочно скажет:

— Посмотрели? Теперь можете уходить. Другие тоже хотят посмотреть.

Тут Знаменитый на Весь Мир Художник начнет рыдать настоящими слезами и просить, чтобы она разрешила ему собой порисовать.

А она тогда опять немножко подождёт и потом спросит очень строго:

— Надеюсь, не обнажённую натуру? И не пейзаж?

Тут Знаменитый на Весь Мир Художник прижмёт руку к самому сердцу и примется горячо уверять:

— Да нет, конечно! Как Вы только могли такое подумать… Я как раз собирался нарисовать портрет президента.

И вот только тогда она нехотя согласится!

…а между тем давно уже настал ноябрь. Кисть Рябины с тревогой оглядывалась по сторонам: Знаменитый на Весь Мир Художник всё не шёл и не шёл. Да и густых деревьев поблизости почти не осталось… значит, уже и пейзажа не нарисуешь! Куда ни глянь — повсюду только эта ужасная обнажённая натура, а старый её знакомый, Голый Кустарник, давно ничего не говорит — трясётся от холода, да и всё. Тоже мне, мужчина!

В начале декабря надеяться стало совсем не на что: бесследно пропала даже обнажённая натура… её завалил снег — Голый Кустарник, и тот перестал быть виден. Кисть Рябины, честно говоря, скучала по его пусть и давно уже молчаливому обществу.

Но вдруг однажды утром…

— Ты только посмотри! — услышала она около себя и взглянула вниз.

Внизу стоял Знаменитый на Весь Мир Художник со своим Учеником и восторженно глядел на неё.

— Ты только посмотри на эту кисть рябины! Какой изумительный цвет… Огненно‑красный на белом. Хоть садись здесь и рисуй её!

— Меня? — переспросила Кисть Рябины. — Я думала, Вы будете рисовать мной, а не меня…

Только Знаменитый на Весь Мир Художник был настолько увлечён, что даже не слышал её слов, а повторял и повторял:

— Боже, как хороша! Как хороша!

И тогда Кисть Рябины, небрежно стряхнув с себя пару‑тройку докучливых снежинок, подумала: «Какой же он всё‑таки оболтус, этот Голый Кустарник! Придётся рассказать ему весной, что он всё перепутал».

Потом она взглянула на то место, где Голый Кустарник стоял, по самую макушку занесённый снегом, и вдруг решила: «Пожалуй, я всё‑таки выйду за него замуж… пусть только оденется во что‑нибудь приличное».