Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

— Поистине, можешь не печалиться о дне завтрашнем! Не видать тебе своих седых волос! Знай же — утром раненьким, когда сомкнешь свои глазки, поднимутся в комнаты лихие мои товарищи. Умеют они ступать на цыпочках. И умеют выпускать душу — ни крика, ни стона никто не услышит. Покромсают твое молодое тело, из мясца твоего пирожков наготовят да кулебяк, которые и распродаст трактирщик. Бойко идет его торговля, нет заминок со свежей убоинкой. Жалко стало мне тебя, глупого, несмышленого, жалко стало, что закроются твои бараньи глаза. А еще на груди твоей увидала ладанку — видно, повесила тебе ее матушка — убиваться ей по тебе, горевать. И могилки от дурака не останется — даже кости твои псам глодать выкинут!..

Так шептала, его целуя. Воскликнул плут:

— Вот она, какова плата за угощение. Нет, видно на роду мне должником остаться у благодетелей.

Молодка сказала:

— Ах, беги, глупой! Более умом своим не хвастайся. Не хвались страной Веселией. Вот оно — окошко!

Плут прыгнул тогда — и спасся.

Взялся он после того спасенья нахваливать себя:

— Никому не поймать меня — от любой беды вывернусь! Увертлив я, и проворны мои пальцы, заберутся, проскользнут за любой пиджак, за поддевочку. Долго мне еще простаков на базарах обхаживать! Многие уши распахнуты моим частушкам, многие накормлены моими побасенками. Самого черта заткну за пояс!

Но в Курске-городе словили мошенника!

Когда два огромных городовых приволокли на допрос Алешку, задрожал он, запричитал, напуганный:

— Отпустите меня, господа сыщики! Что же со мною, несчастным, сделается, когда закроют тюремные ворота и достанутся мне нары, а не купеческие кровати, не мягкие перины? Будет мне на досках жестко и колко! Не едать мне гусей, не глодать бараньи кости, не насладиться студнем, пиво долго не пить, долго не баловаться водочкой. Нет, не вынести мне разлуки!

Плакал он и вырывался:

— И девицы, бабоньки, готовые плакать над сладкой моей песней, долго теперь не приласкают меня, не прижмут к подушечкам своим, на которых так хорошо и сладостно было мне засыпать. Где же горячий сбитень, где веселые ярмарки — закрыты они от меня тюремными стенами!

Молил он следователя:

— Отпустите меня, господин следователь, — чую, не вынести мне разлуки, умру от горя за тюремными засовами!

И еще вопил, вырываясь:

— А что будет с тобою, бедный и верный Теля? Куда теперь податься тебе, кто тебя приютит, накормит? Ради юродивого отпустите меня — добрый я поводырь безумному!

От таких речей один городовой молвил другому:

— Никогда я не слышал, чтобы так убивались по воле. Стало мне жаль парня — видно, и дня ему не прожить на тюремной баланде.

Другой ответил:

— Никогда и я не слыхал, чтобы так жалобно плакали да причитывали — послушаешь и сам захочешь уйти по дорогам! Расписал он гусей и барышень — потекли мои слюнки!

Следователь был непреклонен:

— Вору тюрьма будет рада.

И закричал тогда плут:

— Горе! Горе! Был я глупцом, дураком немыслящим — выдумал себе Веселию. Есть на Руси тюремные нары, есть камеры да плети. Поделом мне, бестолковому чурбану. Помимо кабаков, здесь еще и остроги построены. Помимо глупцов, здесь еще и бывалые охотнички!

И рвал на себе волосы. Следователь сказал одно:

— Знатного мы поймали пройдоху!

А монах зашел в одну церковь и увидел пьяного священника, над которым подсмеивались прихожане. Дьячок, ему служивший, был еще краше — то носом клевал, то невпопад подпевал. В церкви попа не слушали и смеялись над служителями — у многих не было к службе никакого почтения, поклоны не клали, зевали и перемигивались меж собой.

И тогда, видя такое надсмехательство над таинством, возмутился монах. Сказал он прихожанам:

— Уходите из Божьего дома, ибо Рогатый замутил вашу веру. Разве стоят здесь с нечистыми помыслами? Не смущайте Божьи иконы. Плачут сами святые, слыша богохульные речи.

Прихожане откликнулись:

— Это кто такой? Проваливай отсюда, монашек! Будет нам еще читать проповедь, будет нам указывать!

И вытолкали его.

Монах разгневался:

— Неужто может быть такое у самого богоизбранного народа?

На пути его лежал женский монастырь. Постучал он в ворота, успокаивая себя:

— Тиха монастырская жизнь, здесь обитают благочестивые, жизнь свою посвятившие Господу, живут по Его законам.

Поклонившись монахине, сказал странствующий:

— Не найдется у вас, сестра, на ночь хоть сарая, хоть пристроечки, укрыться от непогоды?

Молоденькая монахиня кивнула с радостью, точно его ждала:

— Как не приютить нам калику?

И с готовностью повела за собой. Когда проходили они монастырский двор, многие монахини бросали работу и украдкой оглядывались на молодого монаха да посмеивались, перешептывались. Не успели еще дойти до монастырской гостиницы, прибежала посыльная:

— Сама мать-игуменья хочет видеть странничка.

Монах кланялся игуменье, она же, хоть и не молодая, но статная и видная собой, молвила:

— У нас в гостинице все комнаты заняты, но есть одна пустая келенка.

— Матушка! — восклицал монах, увидев ту келенку. — Страшно мне в ней останавливаться. Не привык я к такой палате, не привык к кроватям да перинам — привык спать на досках, кулак совать под голову.

Игуменья отвечала:

— Хоть раз выспись с дороги на мягких перинах — то Господом не возбраняется.

И приказала принести ужин. Тому ужину он удивился еще больше:

— Готов я сам пойти в трапезную и отведать того, что сестры отведывают, готов взять лишь воды и хлеба, не надо мне ничего более.

Отвечала игуменья ласково:

— Не обижай, смиренный брат, своих сестер — отведай хоть раз наших кушаний, не против будет Господь, коли полакомишься скоромной пищей и пригубишь нашего вина — доброе мы готовим вино.

И все вздыхала да на него поглядывала.

Монах отведал лишь хлеба и, помолившись, лег на пол в углу. Ночью открылась в келенке потаенная дверь, подкралась игуменья к молодому монаху и зашептала:

— Больно полюбился ты мне, ангелок мой, свели с ума твои глаза! Налила я тебе винца приворотного, посыпала кушанья любовной приправой, будешь крепко меня любить в эту ночку. Обними же скорее — хочется мне жаркой твоей ласки, такую ласку может дать только молодость. Хочется твоего поцелуя — чую, что пожар будет от губ твоих! Впору нам с тобою миловаться на перинах!

Монах, перекрестившись, сказал:

— Впору звонить в колокола! Впору криком кричать о грехе! Где ты, Русь Святая, коли уже пробрался Рогатый в саму обитель и скалится надо мной? Горе! Горе!

Угрожала отвергнутая игуменья:

— Позову сестер, укажу на тебя как на великого прелюбодея.

Монах отвечал:

— Господь знает правду, а более мне ничего не надобно.

Заскрежетала она зубами:

— Впервой вижу убогого, отказавшегося от вина да от моей ласки! Не то братия из ближнего монастыря. Те, молодцы, добры на вино и ласки.

Монах твердил:

— Горе! Горе!

И, подхватив суму, поспешил к монастырским воротам. Когда же пробегал мимо других келий, слышал не шепот молитвенный, а страстные вздохи — ходили по ночам к монашкам монахи ближнего монастыря.

Принялся он колотить в ворота. Инокиня, выпуская его, вздохнула:

— Убегаешь от вкусной похлебки, от горячих печей. Отчего задумал покинуть наш беспечальный монастырь?

— Узнал я ваши похлебки и печи, — ответил монах. — А в месте этом давно поселился нечистый, давно уже обитается между вами.

— Отчего же мы его не видели? — засмеялась тогда инокиня.

— Оттого, что надел он монашью одежду, прикрылся кротостью и благочестием.

— Ой, мне бы, монашек, его разглядеть! Сколько живу здесь, ни разу не зрела Рогатого! — всплеснула руками монахиня.

— Каждый день встречаешь его, сестрица, ему кланяешься, у него спрашиваешь благочестивых советов! Вот и к заутрене нынче выйдет во всем облачении!

Добравшись до мужского монастыря, не стал входить в него, а сел возле ворот и не сдвинулся с места. Когда остановились возле богомольцы и спросили:

— Отчего ты, Божий человек, сидишь здесь и не ступаешь к братии в храм обогреться? — ответил:

— Не вижу я храма, а вижу пустыню, где более нет Его!

Богомольцы удивились:

— Что ты говоришь такое? Горят в храме свечи, и идет богослужение, возносят хвалу Христу. Где, как не в монастыре, быть Ему?

Монах утверждал:

— Есть вой ветра в пустыне, есть смех Рогатого!

Богомольцы поспешили к игумену. И вот сам игумен вышел к воротам:

— Не ты ли несешь ересь, смущая паству? Да еще возле наших стен, на виду у храма Господня?

Монах твердил:

— Нет здесь монастырских стен, не вижу и храма!