Дикая полынь - Цезарь Солодарь

Судья условно приговорил Габо Ханашвили к двум месяцам, а Зою Жвитиашвили к четырем месяцам тюремного заключения.

После суда Хофман отказался дать интервью аккредитованным представителям иностранной печати и репортерам венских газет. Но согласился побеседовать с советским писателем.

Сняв с себя судейскую мантию из черного шелка с фиолетовой оторочкой из плюша, он сказал переводчице:

— Господин писатель, вероятно, не верит, что инфантильная Зоя способна была расцарапать физиономию исполину Чепеку. Но мой судейский опыт помог мне убедиться, что это было именно так. И все же я ограничился условным осуждением подсудимых, — продолжал судья, туже затягивая узел модного галстука. — Я учел, что подсудимые не отдавали себе отчета в своих действиях. Им казалось, что их заставляют покинуть Вену, ими владел нечеловеческий страх перед насильственным возвращением в Израиль.

Нечеловеческий страх перед насильственным возвращением в Израиль! О многом говорят эти слова в устах австрийского судьи. И заставляют вспомнить, что после начала ливанской войны Габо и Зое не удалось бы сранительно легко бежать с "исторической родины". Габо задержали бы как военнообязанного, а Зоя вряд ли выпуталась бы из долговых обязательств. С 1979 по 1985 год израильские власти успели придумать одиннадцать новых ограничений, затрудняющих выезд из страны. Приплюсуйте к этому взятки минимум пяти-шести чиновникам.

ПОГОВОРИМ О "БЛАГОПОЛУЧНЫХ"

Шоферы. Радиотехники. Бухгалтеры. Слесари. Продавцы. Парикмахеры. Повар. Фельдшерица. Фотограф. Преподавательница музыки. Наконец, пенсионеры.

Вот о чьих безрадостных судьбах уже рассказано на этих страницах. Что ж, может быть, эти люди представляют не столь уж дефицитные для израильского государства профессии? Вероятно, людей других — более редких и значительных — профессий и специальностей в Израиле встречают приветливо и радушно.

Предположение небезосновательное. Не говоря уже о родственниках богатых предпринимателей, финансовых воротил и крупных чиновников, израильские власти и организации предупредительно встречают специалистов определенных отраслей.

Людям таких профессий сравнительно быстро дают работу по специальности. Их стараются обеспечить неплохой зарплатой и приличными квартирами. В среде олим их называют "благополучными".

Почему же многие из "благополучных" тоже стремятся при первой возможности покинуть Израиль?

Передо мной текст в несколько десятков страниц, исписанных четким, размеренным почерком методичного, привыкшего к порядку и аккуратности человека. Слог, как читатель сможет убедиться, логичный, последовательный, доказательный. Местами, правда, проскальзывают повторы, описки, помарки. Это можно понять: письмо написано, как говорится, в один присест, без черновиков. Именно так пишут исповедь.

Ее автор — кандидат наук, ранее работавший преподавателем в одном из крупных советских вузов, где вскоре должен был защищать докторскую диссертацию. Сравнительно недавно вышедший из комсомольского возраста, этот ученый уже имел несколько опубликованных научных работ. Мне придется назвать его Евсеем Михайловичем Рубинштейном, чтобы уберечь от расправы в Израиле, где он пока еще вынужден находиться.

Евсей Михайлович поверил националистической пропаганде Израиля. Он решил, что обязан помочь людям еврейской национальности строить свое государство. Нет, он не задумывался над тем, каков строй и общественный уклад этого государства. У него было искреннее желание "строить и созидать" молодую страну.

В Израиле Рубинштейну дали преподавательскую работу в одном из крупнейших учебных заведений страны. Материально он вполне обеспечен. Но…

"Израиль, стремясь к материальному развитию, утратил, как мне кажется, большую часть духовных и моральных ценностей. Развиваясь по чисто западному образцу, он унаследовал нравственный маразм капиталистического общества и его извращенную демократию".

Вот из чего исходил молодой ученый, сделав свои грустные выводы:

"Страсть к наживе вместе с правопорядком — все позволено! задушила общественную совесть и духовные идеалы. Она стала основным содержанием человеческой деятельности и главным критерием взаимоотношений. С точки зрения западного общества такое положение естественно. Мое же поколение, выросщее при социализме, вообще не знакомо на практике с самой сущностью понятия "капитал", с его мертвой хваткой. И в этом, как мне кажется, наше большое счастье, ибо критерии советских людей стоят на подлинно гуманистической основе. Это то, что делает нашу родину самой здоровой в этом мире. Моему соотечественнику крайне трудно выжить в обществе с иной социальной структурой. Он будет неизбежно травмирован и уничтожен жестокой действительностью и не найдет в ней привычной на его родине отзывчивости и ответственности за судьбу ближнего".

И налицо крах иллюзий, полнейшее разочарование:

"Я почувствовал, что мы — эмигранты, ибо потребительская психология израильского общества рассматривает новоприбывающего как неимущего, пришедшего стать конкурентом в общей борьбе за существование. Он не брат или сын, вернувшийся в свой национальный дом, а _чужак_, предмет равнодушия, а иногда и злобы. Он одинок и выброшен из жизни".

Если никому не нужным чужаком ощутил себя иммигрант, материально обеспеченный, продолжающий свою любимую работу, окруженный вниманием как ценный специалист, то еще понятнее и ощутимее становится горький крах надежд, потянувших в Израиль людей массовых профессий, людей, о незначительной части которых поименно говорилось выше.

Рубинштейн обратился в советские органы с просьбой простить ему ошибочный проступок.

"Мне горько и тяжело, что я не нашел в Израиле ровно никакой потребности в моем физическом присутствии там, в моем желании строить и созидать, в моей человеческой индивидуальности и тех душевных силах, которые я готов был принести ему. Надежды и цель, которые я связывал с моим приездом в Израиль, оказались бессодержательными. Я почувствовал себя _чужим_ и ненужным ему".

Отчего я столь пространно цитирую исповедь молодого научного работника? В значительной степени оттого, что почти те же мысли услышал от Моисея Матусовича Гитберга, специалиста по сталеварению, бывшего конструктора одного из исследовательских учреждений Днепропетровска.

Гитберг тоже получил работу по специальности в городе Кивоне, неподалеку от Хайфы. Зарплата и квартира его удовлетворяли. Из желания поскорее использовать высокую квалификацию Гитберга начальство допустило неслыханную поблажку: Моисея Матусовича освободили от изучения языка иврит в ульпане. Он знает только русский и немецкий языки, и некоторым его начальникам приходилось объясняться с конструктором через переводчика. Словом, вроде все хорошо. Но…

— В Израиле распадается дружба. Я там встретил нескольких знакомых. Казалось бы, на новом месте мы должны были теснее сблизиться. Нет, мы увидели друг в друге только конкурентов. И все время я ловил себя на мысли: а можно ли с ними откровенничать, не донесут ли они на меня? Это может показаться трагическим водевилем, но при первой размолвке один из них крикнул мне, что подозревает меня в доносительстве. Меня! — Но вскоре я убедился: такова одна из норм жизни израильтян.

В отличие от многих бывших советских граждан, — продолжал Гитберг, — я хорошо переносил тамошний климат. Меня не заставляли, как других, немедленно изучить иврит. Намекали, что вскоре последует дальнейшее продвижение по службе. И все же я почувствовал, что если не покину Израиль, то способен наложить на себя руки. Ностальгия? Да, конечно. Тоска по сыну и жене? Безусловно. И все-таки первопричина в полнейшей невозможности приобщиться к чужому, вернее, к чуждому миру. Меня потрясло, что за несколько месяцев никто из семейных сослуживцев не попытался пригласить меня в гости. Да что там в гости! Никто ни разу по душам не беседовал со мной. Одни только чисто служебные разговоры. Нет, иногда сослуживцы оживлялись при мысли, что я могу заподозрить их в недостаточной приверженности израильским идеалам. И, стараясь перещеголять друг друга, наперебой сыпали шовинистическими изречениями… Я чувствовал, как моему одиночеству сочувствуют некоторые рабочие, как им хочется от меня узнать правдивые подробности советской жизни. Но они не могли повлиять на мертвящий порядок, раз и навсегда заведенный фирмой… Только в Израиле я понял, что всем своим существом привык к бесчисленным драгоценным чертам советской жизни, которые на чужбине оказались необходимыми как воздух. Без них жить я уже не смогу! Никогда! Когда я заявил своему начальству, что покидаю Израиль, один из них рассерженно крикнул мне, что я отравлен советским образом жизни. Что ж, по-своему он прав…