Сполохи детства - Степан Калита

— Не понял.

— Ночью придет за своей головой, которую ты украл. Проснешься, а она стоит возле кровати: «Отдай голову, Серега, отдай голову»…

Серега явно пока не думал над этим вопросом. Он озадаченно помялся.

— А я скажу ей: «Пошла вон».

— А она не уйдет…

— Как это — не уйдет?

— Вот так. Ты что, истории про мертвецов никогда не слышал?..

— Ну, слышал… кое-что…

— Ну ты дурак. Нет, она точно придет за своей головой. Короче, тебе конец…

— Да ладно, — протянул Серега, но как-то неуверенно, — вон Рыжий из черепушки лимонад пьет, и ничего…

— Это пока ничего, — сказал я назидательно… Может, у него уже внутренности сгнили. Видал, его рожу?..

Мы еще немного пообсуждали мертвецов и перспективы Рыжего, после чего задумчивый Серега ушел… Когда на следующий день в школе я поинтересовался язвительно, как поживают головы черного копателя, он буркнул, что голов больше нет.

— Куда же ты их дел? — спросил я.

— Куда-куда, туда же, откуда взял… закопал обратно, да и все.

— Ну и правильно, — я хлопнул Серегу по плечу. — Только теперь бесполезно. Жди пионерку. Она теперь точно от тебя не отстанет…

Но я ошибся. Мертвая «пионерка» в ту же ночь явилась ко мне. На ней был красный галстук и школьная форма, а на плечах череп с зияющими глазницами. Заплетенные в косички волосы напоминали старый-престарый парик. Я проснулся, будучи вне себя от ужаса, едва не крича… И этот сон потом повторялся регулярно, на протяжении нескольких лет. Потом «пионерка» наконец оставила меня в покое. Честное слово, я до сих пор вспоминаю ее с содроганием.

Что касается Сереги, то он то ли не заинтересовал покойницу, то ли, что, куда вероятнее, был менее впечатлительным пареньком. Во всяком случае, когда я через полгода спросил его, не является ли ему «пионерка», он удивился:

— Кто?!.. А… Эта. Не, не видел.

Откровенно говоря, я ему позавидовал.

Когда мой беспутный папаша еще был при нас с мамой, он частенько брал меня с собой на автобазу, где по протекции дедушки получил руководящую должность. Каких только упырей не устраивают по знакомству поруководить производством… На автобазе папе нравилось: там работала в бухгалтерии деваха с пухлыми боками (она просила называть ее тетя Лида); здесь царила дружеская атмосфера сильно пьющего трудового коллектива — работяги охотно наливали «командиру»; и вообще, здесь папаша ощущал себя здесь Человеком — с большой буквы Ч, поскольку был любящим жизнь Чудаком. Обычно, пока папаша чесал блуд или с удовольствием выпивал (всем бы так работать), я шлялся всюду по территории, глазел по сторонам, собирал шарики от подшипников между гаражами — безусловная ценность для дворовых пацанов. Разговаривал с мужиками в ремонтном цехе. Они меня не прогоняли, подозреваю, только из-за того, что отец был их начальником. Иногда я бродил вокруг самосвалов, слушая разговоры взрослых. «Шофера» говорили преимущественно матом. Для меня их грубая речь звучала, как музыка. Парадоксальным образом сам я, когда подрос, матом совсем не ругался. Чем неизменно удивлял своих приятелей. Они-то матерились постоянно. Как я позже понял, с одной только целью — чтобы самоутвердиться. Мне же то ли не нужно было самоутверждаться вовсе, то ли, что весьма вероятнее, этот слишком простой способ самоутверждения мне не подходил. Я наблюдал за жизнью работяг на автобазе, как соглядатай — со стороны. Здесь я явно был чужаком, пришельцем из другого мира, к тому же — мира детства. Но они жили своей жизнью, словно не замечали, что за ними наблюдает, впитывая картинку и звук, два внимательнейших глаза живого человеческого существа. Существо подрастает, трансформируя эти впечатления в опыт, не пропавший даром…

История про лампочку во рту идиота, кажется, известна всем. Если сунуть лампочку в рот, как известно, достать ее обратно никак невозможно, и требуется помощь медика, чтобы выбить челюсть несчастному, которому пришло в голову это проверить. В детстве я застал еще более впечатляющий физиологический кошмар. Он и сейчас со мной. Такие вещи, однажды став оттиском в сознании, никогда не стираются. Трое водителей поспорили. Один из них уверял, что если опустить тестикулы в пустую бочку из-под дизеля, то вытащить обратно их уже не получится. Другой был уверен — он сможет достать свои яйца откуда угодно, и без всяких проблем. Пари заключили на две бутылки водки. Без всякого смущения краснолицый шоферюга, предвкушая легкий гешефт, снял штаны и забрался на бочку. После чего протолкнул яйца в круглое отверстие… В следующие полчаса он бешено ревел и рвался наружу, подпрыгивая на бочке. Умудрился даже принять упор ногами и руками, напоминая в этот момент диковинного паука. Затем он стал кричать, что у него яйца распухли, и что надо срочно пилить бочку, или он останется инвалидом без яиц. К этому моменту его полностью покинула уверенность, он наконец ощутил трагичность ситуации, и верещал тонким голосом, исполненным отчаяния. Ситуацию несколько сгладили два пузыря. Другие спорщики оказались людьми честными — сбегали, принесли. Вся безумная троица принялась распивать прямо на бочке. Причем, пострадавший пил со всеми наравне. Но время от времени скулил, требуя позвать электросварщика Степана… «Хотя, хотя… — убивался он. — Горячо будет». Финал истории я, увы, не застал. Явился отец. Он долго смеялся, потешаясь над идиотами. Предложил отпилить яйца сразу — чтоб не мучился. Потом ему подали машину. И мы уехали с автобазы.

— Папа, — поинтересовался я тихо, — что с дядей будет?

— С дядей? — переспросил он. — Да ничего. Сейчас бочку распилят, и освободят его. Ты это… маме об этом не рассказывай. Не надо. А то она тебя со мной больше не отпустит. Тебе же на базе нравится?

— Нравится, — согласился я. И подумал, что маме, и правда, об этом происшествии знать не надо. Она всегда слишком остро реагировала на мои рассказы. Так что с течением времени, оберегая ее психику, я научился все держать в себе.

Отца с автобазы вскоре погнали. Начальство осознало, что этот тип ничего не делает — только пьет и таскается за женщинами. К тому же, он перестал выходить на работу. Так что его уволили за многочисленные прогулы — по статье.

Я, признаться, так расстроился, узнав об этом, что долго рыдал. Для меня автобаза была волшебным миром. На ее территории, между прочим, жила татуированная свинья. Она вся была расписана синими картинками и надписями. Поначалу, увидев татуированную свинью, я очень удивился. Но со временем она стала для меня явлением обыденным. Как пухлая тетя Лида, которую папа щипал за задницу… Дело в том, что на территории автобазы работал подпольный татуировщик. В Советское время профессия эта считалась не только не почетной, но и противозаконной. Того, кто делал наколки, могли запросто посадить. Татуировщик был неопытный, только начинал свой путь. Поэтому прежде чем тренироваться на людях, он расписал свинью. Да так, что она превратилась в настоящее произведение искусства. Сейчас ее, скорее всего, назвали бы удачным перфомансом. Тогда же ее, наверное, обнаружив, признали бы жертвой обыкновенного живодера. Между гаражей, где я собирал металлические шарики, частенько после дождя оставались глубокие лужи. И татуированная свинья валялась в них, похрюкивая, вся вымазанная черным переливчатым мазутом. А на боку у нее, между тем, было написано: «Слава КПСС!» и проступал смутно знакомый профиль — очень неудачно наколотый неверной рукой татуировщика-любителя дедушка Ленин.

Вряд ли свинья гордилась тем, что носила на жирном боку вождя трудового народа. А вот мы, дети советской страны, когда нам прикололи на грудь октябрятские значки, не расставались с ними даже по вечерам. Я снимал школьную форму, переодевался и шел гулять, пристегнув на курточку октябрятскую звездочку. Настолько я гордился принадлежностью сначала к октябрятской, а потом и к пионерской, организациям. Хоть и пели хулиганы «мишки квакины», увековеченные Гайдаром, переиначивая наш гимн: «Взвейтесь кострами бочки с бензином, мы пионеры, дети грузинов!», я свято верил — «пионер — всем пример». Хотя порой мое поведение отнюдь не было примерным. Да и хорошие оценки я получал далеко не всегда. Но нездоровый идеализм по отношению к пионерскому движению во мне всегда присутствовал. Исключение из пионеров мне казалось самым страшным наказанием.

Когда в школе сообщили, что Рыжий и все его ребята исключены за неоднократное хулиганское поведение, я ощутил удовлетворение — ну вот, наконец-то, наказаны, теперь-то они поймут, что вели себя плохо, осознают сполна, узнают, почем фунт лиха… Но потом я услышал, как Сани говорит на спортивной площадке: «Да нам по херу это… пионеры… тоже мне». Но все равно им не было. В чем я имел несчастье убедиться впоследствии. Но в тот момент я думал: какие же они прогнившие уроды, если даже исключение из пионеров на них никак не повлияло. За все, что они сделали, эти подонки должны быть наказаны… Мне казалось, Ленин, наблюдая за ходом моих мыслей, непременно одобрил бы их… Коммунизм — несомненно религия. Из детей делали истинно верующих в коммунизм и его вождей. Подрастая, многие из нас должны были, благодаря массированной пропаганде, превратиться в маленьких правдорубов, свято верящих в заветы родной партии и правительства. И в детском саду и в школе я все время с замиранием сердца думал: «Как же хорошо, что я родился в лучшей стране мира, а не в этом капиталистическом аду СеШеА, где угнетают трудящихся и линчуют простых негров». Этим измышлениям сильно помогали политические карикатуры из журнала «Крокодил» — длинноногий дядюшка Сэм в полосатых штанах с козлиной бородкой то и дело совершал какую-нибудь гадость, чтобы досадить моей Родине и советским людям. Минули годы, а я до сих пор не доверяю тощим людям с козлиными бородками. Одного такого я в свое время встретил на Манхеттене и подумал — надо же, дядюшка Сэм, вылитый. В то время в России еще не появилась мода носить бородку без усов, и мне казалась его растительность на лице весьма вызывающей.