Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅) - Автор неизвестен

Они распрощались.

Когда слуги убрали посуду, Чуньмэй пригласила настоятеля и велела слугам достать кусок холста и пять цяней серебра, которые и были вручены настоятелю. Тот поклонами благодарил жертвовательницу и вышел проводить ее за ворота храма.

Попрощались и Чуньмэй с Юэнян.

Чуньмэй проводила к паланкинам Юэнян, Юйлоу и остальных, потом только села сама. Их пути разошлись. Чуньмэй со свитой слуг и денщиками, окриками разгонявшими с дороги зевак, отбыла в Новое поместье.

Да,

Если даже двум листам опавшимВыпадает встреча иногда,Женщинам, друг друга близко знавшим,Отчего не встретиться тогда.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ДЕВЯНОСТАЯ

Цветут и вянут нежные цветы,

цветут и вянут снова;

То рубище скрывает наготу,

а то халат парчовый.

Кто знает, век ли проживет богач,

довольный, праздный, сытый?

Всегда ли будет горевать бедняк,

невзгодами убитый?

Не всяк из тех на Небо путь найдет,

кто ближнему поможет;

Не всяк и в ад, конечно, попадет,

кто ближнего встревожит.

На Небо не ропщи, не уповай —

таков совет мой верный.

Ведь равнодушны к смертным Небеса

всевечно и безмерно.

Итак, выйдя из монастыря Вечного блаженства, У Юэнян и все остальные, сопровождаемые дядей У Старшим, направились к деревне Абрикосов. Их путь лежал вдоль обсаженной вековыми деревьями Длинной плотины.

Посланный в деревню Дайань занял второй ярус кабачка на холме, где на столе давно стояли вино и закуски. С холма открывались необозримые просторы и было удобно любоваться праздничным весельем. Наконец-то вдали показались паланкины.

– Что это вы так задержались? — спросил заждавшийся Дайань.

Юэнян рассказала, как они встретились в монастыре с Чуньмэй.

Немного погодя все сели за стол. Кубки запенились вином и начался пир.

А внизу сновали туда и сюда роскошные экипажи. Шумела толпа. Грохотали повозки и ржали кони. Лились песни и неслись звуки свирели. Пирующие во главе с Юэнян смотрели сверху на людское море. Народ столпился вокруг арены, где выступал наездник.

В числе зрителей, надобно сказать, был и сын уездного правителя барич Ли Гунби. Было ему за тридцать. Числился он в императорском училище Сынов Отечества студентом высшей ступени[1], но заниматься поэзией и историей ленился. Ветреный щеголь и мот, он постоянно вращался в обществе городских певиц, увлекался охотой с соколами и собаками, верховой ездой и играми в мяч, за что ему дали прозвище Шалопай. И вот этот барич, в легком, мягком шелковом халате с отливом, в коричневой шапочке с золотым дном, в расшитых чулках и ярко-желтых сапожках, вместе со своим приятелем — приказным Хэ Бувэем пировал в том же кабачке внизу и любовался мастерством наездника. Компанию им составляли десятка два или три верзил, имевших при себе самострелы, охотничьи манки из бамбука, кожаные мячи и деревянные биты.

Выступал наездник Ли Гуй. Он то вскакивал на круп и, расправив плечи, мчался стоя, то ложился поперек седла на живот и вытягивался в струну, то жонглировал копьями, то играл палицами, словом, выделывал всевозможные трюки. Многочисленная толпа мужчин и женщин сопровождала каждый его номер взрывами смеха. Шаньдунский Демон, так прозывали Ли Гуя, был в четырехугольной шапочке, на широком околыше которой сзади сверкали золотые кольца. Его фигуру обтягивали лиловая жокейская рубашка и сверкавший золотом набрюшник. Был он в наколенниках и ярко-желтых кожаных сапогах, отвернутые голенища которых украшали расшитые пестрыми летающими рыбками напущенные чулки.

Вот Ли Гуй сел на серебристогривого коня. В руке сверкало копье на ярко-красном древке, сзади над головой развевались флажки с иероглифом «Приказ».

Оказавшись в центре арены, наездник ухватился за седло и, встав на коня во весь рост, начал громко декламировать:

Я славлюсь как наездник бравый,Как камень твёрд и Небу равный.Рука — разящая кувалда —Раз пну — врагов как не бывало!Я, думаете, мастер хвастать?!Да подо мной весь мир распластан!Богатыри земных столиц[2].Передо мною пали ниц.Я — шаолинец[3], мастер битв!Не устрашит лягушек вид,С щенком побьюсь на кулаках,А с девой-ивой я лукав…Я избегаю споров праздныхИ драк с громилами напрасных.Приятна лёгкая нажива:Хватаю и сбегаю живо[4].Спасибо, Ли, столичный покровитель,Мне дал приют, впустил в свою обитель.Съем бочку мяса, поле лука,Мне сотня пирожков на брюхо.Силен похавать с грудничковья!Бадья вина — друг изголовья.Заноет зуб — сломаю гада,Раздует пузо — ткну как надо.Семь четвертей вина в один присест,Три меры риса кто без страха съест?Но не зовут меня к столу.Ищу объедки на полу.С рожденья пёс сторожевой.Увижу вора — рык и вой,За задницу зубами хрясть! —Он бросит золота балластИ наутек! Запомнит пасть!Ведь я пока полузубаст.

Как только барич Ли увидел высокую стройную даму, у него само собой забилось сердце и помутился взор. Он никак не мог наглядеться на нее, налюбоваться ее красотой. «Кто, интересно, эта особа? Есть у нее муж или нет?» — так спрашивал про себя барич Ли, потом подозвал побирушку Лоботряса Чжана, состоящего при нем на побегушках.

– Ступай вон туда на холм, — наказывал потихоньку барич, — да разузнай, чьи такие три дамы в белом, и мне скажи.

– Слушаюсь! — прикрывая рот, отвечал Чжан и вихрем помчался к холму.

Немного погодя он стоял перед баричем.

– Вот оно что! — начал он шептать на ухо. — Это жены Симэнь Цина, чей дом напротив управы. Та, что в годах, это невестка У. Другая, среднего роста, старшая госпожа У Юэнян, а высокая и стройная, с рябинками, — госпожа Третья. Зовут ее Мэн Юйлоу. По мужу траур носят.

Барич Ли щедро наградил Лоботряса Чжана, а сам глаз не спускал с Мэн Юйлоу, но не о том пойдет речь.

Насмотревшись на праздничное веселье, У Старший и Юэнян с заходом солнца велели Дайаню собирать короба. Хозяйка и остальные сели в паланкины и двинулись домой.

Сколько встретилось им по путиБаричей хмельных верхом —ветер в полах длинных,Барышень, что льнут тайкомк окнам паланкинов.Тому свидетельством стихи:Под ивою в тени цветовПримятая трава.Рой юных дев и молодцовЗдесь шумно пировал.Коль встреча суждена судьбой,То тыща верст — пустяк.А нет, так и сосед с тобойНе свидеться никак.

Однако не станем говорить, как добирались до дому Юэнян и остальные, а расскажем про Сунь Сюээ и Симэнь Старшую, оставшихся домовничать. Делать после обеда им было нечего, и они вышли к воротам. И тут, как нарочно, послышался перезвон бубенцов. В то время бубенцами позванивали уличные торговцы пудрой, помадой, искусственными цветами и головными украшениями, а также зеркальщики.

– У меня зеркало потускнело, — проговорила Симэнь Старшая и велела Пинъаню позвать мастера.

Подошедший опустил короба.

– Мне бы зеркало отполировать, — сказала ему Симэнь.

– Я зеркал не полирую, — отвечал тот. — Могу предложить золотые и серебряные головные украшения и цветы.

Торговец стоял у ворот и пристально, с ног до головы, оглядывал Сюээ.

– Раз не полируешь, иди своей дорогой, — сказала Сюээ. — Чего на меня глаза-то пялишь!

– Госпожа Сунь, госпожа Симэнь! — обратился к ним торговец. — Не узнаете меня?

– Лицо вроде знакомое, а не припомню, — проговорила Симэнь.

– Я у батюшки служил. Лайвана забыли?

– Где ж ты столько лет пропадал? — спрашивала Сюээ. — Чего же не показывался? Вон как растолстел!

– Меня ведь тогда, если помните, в родной город Сюйчжоу отправили, — рассказывал Лайван. — Дела мне там не находилось, и я пошел в услужение к одному господину, который отбывал на службу в столицу. Не успели мы добраться до места, как господин мой получил известие о кончине отца и по случаю траура вынужден был воротиться домой[5]. Я тогда устроился в лавку к здешнему ювелиру Гу, в деле немного понаторел, стал сам серебряные безделушки да всякие украшения выделывать. Торговля пошла вяло, вот хозяин и отправил с коробом на улицу. Вижу, вы, матушки, у ворот стоите, а подойти не решился, если б не позвали. Подумаете еще, ходит, мол, тут да выглядывает.

– То-то гляжу: лицо знакомое, а никак не узнаю. Ты ж человек свой, чего ж бояться! — заметила Сюээ и продолжала. — Так чем же торгуешь? Зайди-ка во двор, покажи товар.

Лайван внес короб во двор и достал из него коробочки, в которых лежали головные украшения. Серебряные, позолоченные, инкрустированные, они поражали удивительной тонкостью отделки.