Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

Первым уехал отец со старшими детьми. Мы — следом. На дороге бричку обогнали всадники. В огромных меховых шапках. С факелами! «Кто такие?» — басом. А мама спокойным голосом говорит: «В бричке — дети Алексея Петровича Осталова». — «Проезжайте!» Искали листовки. А какие листовки, если едет мать с ребятишками? Ладно. Как приехали, выбежал директор: «Мария Вадимовна, вы?» Мама отвечает: «Я». — «Хорошо. Даю вам сразу дом с садом». А в саду, представьте, яблоки, вишни, груши — ешь не хочу! И корову дали. Жили очень хороню. Директор прислал двух девчоночек. Из простых. Обе — Маши. Мы их так и звали «Маша черная» и «Маша белая». Одна уносила грязное белье, вторая приносила выстиранное. Потом случилось несчастье. Погиб Володя. Он связался с бунтовщиками. Должен был ехать в Петрополь с поручением. А вечером ему сообщили, что всех предали и его будут ждать жандармы. Володя никому ничего не сказал, разволновался ужасно, а сердце — больное. Внизу услышали шум, поднялись, а он — уже все. Алексей Петрович как узнал — слег и умер от сердца. Когда отец умер, друзья отца сказали: «Если у отца семьи брата нет — семья погибла». А какой же брат будет возиться?! Десять детей на руках, и все есть хотят. Шутка?! Что же, всех в приют? Ладно. Мать страшно расстроилась. Куда ей теперь? Она ведь барыня была, не работала. Ну а делать-то что-то надо! Денег — нет. То, что собрали друзья отца, кончилось. Мама заглянула в одну кастрюльку — пусто, в другую — пусто, ну она поплакала-поплакала и пошла — куда?! — маляром!!! А что ж она там намажет, там же все простые, грубые, ругаются. Водку пьют. А она нежная, образованная. Ничего мама не заработала. Заплакала, пошла домой. Стала дрова рубить. Размахнулась и по руке себе — ах! Топором!!! Все сбежались: «Мама! Мама!!!» Кровь — хлещет! А мама спокойным голосом говорит: «Бегите за Алешей». Все засуетились, забегали — помчались, а ее оставили. Мама подняла глаза к небу и говорит: «Николай Угодник! Что же делать? Одна, а их, посмотри, — десять. А я — калека». Прибежали, привели Алешу, он учился на доктора, а у мамы все прошло, только на руке, где разрубила, — след. Как веревочка. Хорошо. Тогда Соня подошла к маме, обняла ее и сказала: «Я открою гимназию». Мама ей: «Шутишь. Ты же — девчоночка. Шестнадцать лет. Сама только школу окончила». А Соня свое: «Нет. Я помогу семье».

Маня, старшая, засмеялась: «Не получится». А Соня собралась и поехала. Одна! А там — завод, рабочие, грубые, невоспитанные. Ладно. Приехала. Нашла помещение. Приходят. «А кто учительница?» — «Я». Смеются. Кто ж поверит, что такая молоденькая и — учительница. Рабочие — старые, а ни читать, ни писать не умеют: Хорошо. Детей привели много. А потом приходит рабочий, а с ним девчоночка и мальчоночка. «Возьмите». А у меня гимназия-то женская! Ну, а что он один дома будет сидеть — скучно ему. Соня подумала и сказала: «Хорошо. Пусть приходят». Так что ж? Себя кормила и семье посылала. А на Пасху всем подарки привезла: Шутка? А рабочий, который привел мальчоночку, когда Соня уехала, написал: «Человеки умирают, а их добрые дела остаются». Для них-то я — умерла!

Зимой на Софье Алексеевне пальто шоколадного цвета с широким меховым воротником. Шапочка белая, шерстяная. Демисезонное пальто — хвойного цвета, шапочка тоже вязаная, изумрудно-черная. Вещи ее залиты супами и кашами. Вещей мало, и она хотя и забывает, куда их кладет, но помнит все. Когда братья прячут шапочку или сумку, Осталова очень расстраивается, потому что заменить исчезнувший предмет нечем и ей просто невозможно выйти из дома.

Направляясь в магазин, Осталова не планирует, что купить, а записывает на бумаге, чего не приобретать, и не потому, что витрины магазинов забиты товарами, совсем наоборот, из-за случайности попадания желанных товаров на прилавки. Так, скромно намереваясь взять «полситного и две городских», можно явиться в дом с тем весом бананов, который разрешили имевшиеся деньги. Желая взять «что-нибудь молочное» (потому что неизвестно, какое молочное окажется: только кефир в промокших пакетах и яйца или сметана и творожный сыр), возможно вернуться с томиком поэзии.

Очереди. Членистоногими червями испещрили они строгий план города: Очередь — это путь к награде, муки — за радость, счастье, которое ослепляет, когда, отстояв полдня, приобретаешь две пачки дрожжей (больше нельзя — должно хватить всем!):, а то — роскошь — десять (пересчитайте: десять!) рулонов туалетной бумаги, мягкой, розовой, согревающей плоть и душу, может быть, кто знает, равной раю.

Толпа. Люди — смотрят. Глаза их как бы безразличны — вначале. Время спустя — в них опьянение. Лица — расслаблены. Горожане следят за неторопливым ходом машины, которая перемещается как бы нехотя. За поступательным движением снега по эскалатору, и далее комьями и брызгами — в кузов неотлучно катящегося грузовика. А главное, то, что завораживает, — за двумя железными лапами, загребающими материал из куч, заготовленных дворниками.

Толпа — на краю котлована. Здесь — роют. Ковш экскаватора захватывает добычу, людские глаза перебирают грунт, заново ощупывают детали, подбираясь к кабине, где величественно съежился экскаваторщик.

Толпа припаяла взоры к насосу, который плюет рыжей водой, к подъемному крану, прущему блок дома, к теплоходу, кроящему воду, к точке-самолету, протыкающему картон неба, и белому шлейфу за ним. Толпа живет.

Выйдя на улицу, Софья Алексеевна теряется. Отправляясь в булочную, она на обратном пути забывает дорогу и долго плутает, пока кто-нибудь из знакомых не приводит Осталову домой. Ноги переставляет Софья тяжело, с паузой, и руки ее двигаются как у лыжника, отчего сумка с батоном и «половиной круглого» взлетает вперед-назад.

Софья Алексеевна повторяет одно и то же по нескольку раз на дню. Из года в год. К месту и очень удачно, тонко цитирует куски из поэзии. Иногда, ни с того ни с сего, как кажется братьям, но, как правило, чтобы их успокоить, каллиграфически выговаривает: «Лесом частым и дремучим, по боуотам и по мхам...» Потом, забыв, и даже не забыв, а перепутав последовательность, съезжает на проговоренные строфы, и так у братьев на глазах рождается сказка про белого бычка. Запамятовав стихотворение, смутясь, Софья спрашивает с улыбкой: «А дальше как? Не помните?» Они не знают, конечно, потому что с этого момента Осталова неизменно сбивалась на прочитанное уже, но охотно голосят стих сначала: «Как ныне сбирается