«Крестоносцы» войны - Стефан Гейм

Он повернулся к Терезе.

— Видала? Стоит только приказать — и готово. Он обнял ее.

— Ах, бедное платьице, такое миленькое, а теперь все смялось, — сказал он с искренним сожалением.

Она стала вырываться.

Тогда он положил ей руки на плечи и посмотрел прямо в глаза пьяными, злыми глазами.

— Ну, знаешь ли, хватит, — сказал он. — Ты что, когда шла сюда, не знала, зачем идешь? Будет артачиться. У нас в Америке так не играют. А тем более в Париже, черт подери!

Она приложила палец к его губам.

— К черту! — заорал он.

— Тише!

Маленький все не возвращался. Может быть, они сговорились?

Она указала на растворенное окно.

Он закивал понимающе, схватил со стола два стакана с остатками коньяка и, сунув один стакан Терезе, повел ее под руку к окну спускать занавеску.

Она пыталась вырваться, убежать в глубину комнаты, но он держал ее руку, как в тисках. И вдруг она увидела, что он кому-то машет рукой.

У другого окна отеля «Скриб», прямо через двор, тоже стояли мужчина и женщина, совершенно голые. Мужчина, высунувшись из окна, крикнул «Хелло, Люмис!» и поднял стакан, другой рукой указывая на женщину.

— Хелло, Уиллоуби! — крикнул Люмис в восторге и тоже поднял стакан.

— Веселый денек! — воскликнул Уиллоуби. — Вы как там, хорошо проводите время?

— Неплохо, сэр, неплохо! Развлекаемся, как умеем.

И тут в комнату вошел Макгайр. Он стучал, но ему никто не ответил. Он увидел все. Увидел Люмиса и Терезу, а в противоположном окне — майора с женщиной.

Макгайр тихонько поставил бутылку на пол и вышел.

Он пожалел, что принес вино. У того парня, от которого он получил его в подарок, пока ждал у подъезда, было такое славное лицо.

5

Наконец он отстал от нее, и она свободна. Терезе хотелось все забыть, но она знала, что до конца дней будет чувствовать себя опоганенной.

Когда она сказала «нет» и закричала, он пригрозил ей: «Это что за штучки? Ты не хочешь? Так я тебя заставлю».

А теперь он заснул. Из ванной доносился тихий, похожий на всхлипывания, храп мальчика.

Тереза стала одеваться. Тише, ради бога, тише, только бы не разбудить его…

Это было главное — уйти отсюда. Во рту у нее пересохло, стучало в висках, мысли путались.

Да, она пришла сюда вместе с двумя американцами. На что она рассчитывала? У нее на глазах они принимали от народа еду и вино; так с какой стати им отказываться от женщин? Но еду и вино дарили от чистого сердца, от избытка счастья и благодарности…

Мы стояли у окна и пили. В комнате было жарко или это мне было жарко — не все ли равно? Конечно, я могла бы выскочить в окно. Сколько тут этажей? Три, четыре, пять. Меня подобрали бы и увезли. И смеялись бы — «пьяная». Конечно, я была пьяная. Пей до дна! Да нет же, надо подержать коньяк на языке, прочувствовать, оценить дар божий. Дар божий! — он им не за труды достался. А за что? Приехали в Париж в своих грязно-зеленых машинах, выгнали бошей, завезли ее в отель «Скриб» и заснули пьяным сном. Чего же им и не лакать коньяк стаканами? Кто им запретит?

А мальчик-то! Ну, конечно, они сговорились. Но в ванной мальчику, наверно, стало плохо, и он не мог вернуться. А теперь придет и увидит — никого нет, один только Вик. Бедный малыш! Ведь плыл издалека, и все зря. Плыли в Европу как герои.

До чего они были великолепны! Солнце светило ей в лицо, когда она вышла из-за баррикады, и они, залитые светом, стояли в своей машине как победители. Кто мог устоять перед ними? Разве можно было не броситься к ним? Все так и делали. Ведь пока не явились они, залитые солнечным светом, не было жизни. Все бросились к ним — а потом раздались выстрелы. Она беззвучно рассмеялась. Ну да, вспомнила — большой американец, победитель, спрятался за ее спиной.

Свобода!

Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино. Только сегодня мне открылась вся сладость слов, которым учила меня мать.

«Если не хочешь, я тебя заставлю. Не знаешь разве, зачем шла сюда? Нечего артачиться. Лучше выпей».

Она нашла служебную лестницу и стала спускаться вниз, в запахе грязного белья и немытой посуды. Этот запах не раздражал ее, он был в порядке вещей. И вдруг она почувствовала, что не может идти дальше. Она села на ступеньку и заплакала.

Слезы принесли облегчение. Но не было сил оставаться одной. Ее потянуло к людям, к своим людям. Где это она была среди своих?

На баррикаде. На баррикаде, которую немцы так и не атаковали. Но и она, и люди, стоявшие за поваленным автобусом, были готовы сражаться, и за эту готовность они приняли ее в свои ряды.

Мантен объяснил ей это в минуту затишья.

— Тереза Лоран, — сказал он тогда, — не ждите ничего, даже славы. Наша работа грязная, трудная и опасная. Иные из нас знакомы с ней много лет; другие, как вы, например, пришли только сегодня. Вы должны знать, на что идете. Вы не раздумали?

Незадолго до этого поступило донесение, что в двух кварталах от них замечен германский грузовик с пулеметами.

Она спросила:

— А вы не боитесь, что я убегу? Ведь я никогда ни в чем таком не участвовала.

— Нет, — сказал Мантен, — но, может быть, вы просто хотите уйти, пока еще есть время. Они сейчас особенно свирепствуют, и немцы, и наши отечественные фашисты, которых они здесь оставляют. Вам нельзя попадаться им в руки.

— Вам тоже, — отвечала она.

И тогда Мантен сказал «Все в порядке!» и, отвернувшись от Терезы, стал отчитывать одного из своих людей за плохо вычищенное оружие.

Каким все это казалось далеким! Напряженное ожидание боя сменилось счастьем победы, когда все преграды рухнули, все люди стали заодно, в общем порыве счастья забыв о сомнениях и страхах. Право же, она не виновата, что потом убежала!

Тереза вышла на улицу и отправилась искать Мантена. Найти человека среди миллионной толпы, запрудившей улицы! Но больше ей ничего не оставалось. И она пошла по течению, к площади Мадлен, высматривая человека в соломенной шляпе. Завидев похожую соломенную шляпу, она бросалась вперед, протискиваясь сквозь толпу. И всякий раз ее ждало разочарование, — то был не Мантен.

Однако что-то напоминавшее Мантена было во всех лицах, и под соломенными шляпами, и под другими. Новая надежда, новая сила, сознание общей цели и общей победы, — что-то, что она испытала и утратила и жаждала вновь обрести, потому что, раз приобщившись к этому, она уже не могла без этого жить.

Иетс прибыл в Париж часа в два пополудни. К этому времени город уже был охвачен бурным ликованием. Повсюду, кроме тех улиц, где еще отстреливались снайперы и последние обреченные горсточки немцев, люди двигались по тротуарам плотной, многоцветной стеной; захватывая мостовую, они просачивались между рядами военных машин, кричали, танцевали, пели.

Общий подъем захватил и Иетса. Он хотел пробиться куда-нибудь со своим грузовиком, найти свой штаб, если таковой где-нибудь расположился; он знал, что ему нужно немедленно браться за работу, — сейчас, когда весь город предается веселью, каждый потерянный час грозит бесследным исчезновением преступных лиц, уничтожением драгоценных документов. Но он не устоял. За всю свою жизнь, прожитую так спокойно, он не испытывал ничего подобного, — казалось, это на него изливается любовь тысячной толпы, на него обращены благодарные взгляды, к нему тянутся руки. Стоя на подножке грузовика и держась левой рукой, он самозабвенно махал правой в ответ на приветствия, выкрикивал бессмысленные слова и думал: «О господи, какое счастье, что мне дано это увидеть. Le jour de gloire est arrive[6]. Великий крестовый поход. Мы пришли обуздать тирана. Мы обуздали его, обратили в бегство. Хор из финала девятой симфонии "Обнимитесь, миллионы", я обнимаю вас, народы мира, — пусть звучит эта мелодия, взмывая ввысь, над ликующим городом».

Но ему пришлось спуститься на землю. Он поставил свою машину в гараж, реквизированный французской противотанковой ротой, и ушел, лелея в душе надежду, что к его возвращению хотя бы часть груза окажется на месте. Он попытался найти Девитта и Крерара, обошел все места, куда они приказали ему явиться — нигде ни следа. Он побывал в отеле «Скриб», справился о Люмисе и Уиллоуби, но ничего не добился от портье, кроме того, что в отеле полно американских офицеров. Иетс хотел взять себе номер.

— Очень сожалею, — сказал портье, который за последние недели освежил свои знания английского языка. — Вы опоздали, лейтенант. Попытайте счастья в другом отеле.

Иетс разозлился. На черта годится этот Люмис! Выклянчил себе разрешение ехать в первой группе, так неужели не мог хотя бы организовать определенное место сбора и позаботиться о размещении отдела?

Иетс сам не знал, что ощущает сильнее: счастье победителя при встрече с ликующим населением или уныние туриста, попавшего в модный курорт. Только что его обнимали, а сейчас говорят, что нет свободных номеров. Наконец он нашел пристанище себе и своему шоферу в маленьком отеле «Пьер». По скрипучей лестнице они втащили свои вещи в скромный номер на четвертом этаже, и Иетс растянулся на кровати.