Путешествия англичанина в поисках России - Николас Бетелл

В середине 1978 года об этих фактах узнали западные читатели. Они не сомневались, что Советский Союз зверски обращается со многими своими гражданами, но Запад не мог решить, как на это реагировать.

Помню, что в те мрачные месяцы лишь изредка пробивался какой-нибудь луч света, но и тогда это был хитрый расчет Москвы. 24 апреля 1979 года Александра Гинзбурга и четырех других известных диссидентов без предупреждения перевезли из трудового лагеря в Мордовии в московскую тюрьму Лефортово. Позже Гинзбург вспоминал, какое судорожное напряжение он ощущал во всем теле на следующее утро, когда у дверей начальника тюрьмы ждал разъяснения причины такого внезапного перевода. Это могло означать еще один суд за новое политическое преступление и дополнительный тюремный срок.

Наконец всех пятерых впустили в кабинет, и начальник в присутствии представителей Верховного Совета сказал им, что они будут лишены советского гражданства и высланы из страны. Семьям позволяется присоединиться к ним. Им сменили тюремную одежду на обычную, отвезли в аэропорт и посадили в самолет «Аэрофлота». Через десять часов они приземлились в Нью-Йорке.

Между тем, как это водилось у КГБ, жене Гинзбурга ничего не сообщили. Она рассказала мне[53], что узнала эту новость ночью, лежа в постели и слушая «Голос Америки»: «Я услышала, что пятерых диссидентов освободили в обмен на двух советских агентов. Потом зачитали их имена. Среди них был мой муж. Через несколько минут друзья и родственники уже стучали в мою дверь. Подъехали западные журналисты, и мы в три утра устроили пресс-конференцию. Я никогда не забуду того волнения».

Только в Нью-Йорке Гинзбургу сказали, как дорого обошелся Соединенным Штатам этот «акт милосердия». Взамен освобождались два советских гражданина, отбывавшие срок в американских тюрьмах за шпионаж. Вдобавок Советский Союз смог бы получить совершенные американские компьютеры.

Моя радость от освобождения Гинзбурга была омрачена навязчивой мыслью о том, что президентом Картером снова манипулировали и заставили войти в сделку, нанесшую ущерб интересам Запада. Пять диссидентов обменяли на двух разведчиков. Одних советских граждан поменяли на других советских граждан. Был ли в этом какой-то политический смысл? Могло ли преступление профессионального шпиона быть сопоставлено с «преступлением» тех, кто выражал идейное несогласие или пытался выехать в Израиль? Разумно ли было, даже по чисто гуманистическим соображениям, давать КГБ такой перевес, такой явный «положительный результат»? Не станет ли это поощрением, чтобы арестовывать еще больше людей? Ведь чем больше они арестуют, тем больше «капитала» будет у них для будущих сделок и тем легче им станет вытаскивать своих шпионов из западных тюрем.

4 января 1980 года, через несколько дней после советского вторжения в Афганистан, я отвез Гинзбурга на встречу с Маргарет Тэтчер, ставшей премьер-министром. Она спросила его, почему советское правительство предприняло эти агрессивные действия. «Коммунистическая Россия не может оставаться спокойной и мирной. Как и вселенная, она должна расширяться, — ответил он. — Ей приходится быть агрессивной и вечно демонстрировать свою мощь, чтобы тем самым внушить советским людям, что эта мощь реально существует. Каждому советскому ребенку твердят о постоянной вражде между социалистической системой и «империалистами». Это не вопрос кризиса, случающегося время от времени. По Марксу и другим священным текстам, которыми руководствуются советские правители, это происходит всегда и является следствием внутреннего конфликта двух систем. Конфликт не закончится, пока одна система не победит другую. Поэтому России приходится наступать. Мы должны защищать себя нападением, прежде чем нападут на нас. Даже если бы дошло до того, что советские войска окружили Белый дом, и тогда Брежнев стал бы объяснять, что его политика была мирной. Он сказал бы, что пришлось напасть на Белый дом по необходимости защищаться от него».

На следующих встречах Гинзбург вторил предупреждениям и критике своего друга Солженицына, в чьем доме в Вермонте он временно жил: «Вы, британцы, конкурируете друг с другом, чтобы продать им компьютеры, с помощью которых «МИГи» могут постоянно находиться в небе над Афганистаном. Западные технологии сыграли немаловажную роль в этой агрессии. Как сказал бы Ленин, вы, похоже, решили продать Советскому Союзу веревку, на которой он, в конце концов, вас повесит»[54].

Гинзбург дал Западу пять советов. «Вам следует запретить продажу России оборудования для научных исследований. Вы должны сделать ваши посольства в Москве доступными для русских с любыми убеждениями, включая диссидентов, а не только для кремлевских бюрократов. Вам нужно увеличить объем радиовещания на коммунистический мир. Вы должны прекратить «программы научного обмена», бесплатно поставляющие высокие технологии. Наконец, вы должны бойкотировать Олимпийские игры в Москве».

Несмотря на всю мрачность положения, он не верил, что сражение уже проиграно. Советские люди пробуждались ото сна, политически и духовно. Еще находясь во власти террора КГБ, они уже не хотели трястись от страха. Гинзбург вспоминал, как тысячи людей делали вклады в «Фонд Солженицына» в пользу политзаключенных, и как 35 000 литовцев подписались под документом протеста в связи с сороковой годовщиной пакта Молотова — Риббентропа.

«Противостояние советской власти налицо, — говорил Гинзбург. — Хотя это очень медленный процесс. Беда в том, что наша страна огромна и очень больна. Она страдает, например, повальным алкоголизмом и полным отсутствием желания работать — вот такой тоталитарной язвой. То есть ускорить движение к радикальным переменам совсем не легко».

Такой сдержанный оптимизм казался абсолютно неоправданным в январе 1980 года, когда влияние Советского Союза распространялось по всем направлениям: не только на Афганистан, но и от Кубы до Эфиопии и Никарагуа, а оттуда на другие страны Центральной Америки, расположенные у самого порога Соединенных Штатов. СССР уже подчинил своей воле Анголу и пользовался моральным авторитетом у большинства стран Африки, потому что помогал борьбе против южноафриканского апартеида. Диссидентское движение было разбито (как тогда казалось), несмотря на энергичные попытки американского президента поддержать его. Со стороны «моральное пробуждение» в СССР было едва заметно. В голосах из Москвы звучала монолитная и аморальная согласованность. Не было религиозной оппозиции, кроме нескольких небольших нонконформистских сект. Православные иерархи поддерживали атеистическое правительство. Согласно официальной пропаганде, в оппозиции к советской власти находились лишь несколько ненормальных, получавших деньги от запад ной разведки; на Западе столь грубому утверждению верили весьма немногие, но еще меньше было тех, кто признавал диссидентов и их друзей значительной политической силой, способной приблизить серьезные перемены.

«Будет война, — сказал мне по телефону из Парижа редактор журнала «Континент» Владимир Максимов. — Следующим этапом станет закрытие железных дорог в Берлин. Они готовы на все». Несколько дней спустя он развил свою мысль: «Они стоят перед внутренней