Царские врата - Елена Крюкова

– А… потом что? – Голос упал до шепота. Сошел на нет. – Потом… стрелок внизу… охотник… да?..

– Да. – Голос Алены стал внезапно жестким, стальным. – Меткий стрелок. Снайпер. Наводит дуло. Целится. Берет на мушку. И пуля… летит. И птица…

– Падает… – Иван вцеплялся в стол, будто кухня была корабль и на море ярился шторм. – И… все?.. Это – все?..

Алена положила ладонь поверх пустого стакана своего. Свеча горела и догорала. Наросты парафина вздымались в консервной банке. Маленький сугроб. Снежный гроб. «Воробья в таком гробике похоронить. Птицу малую».

– Да. Это все.

– Нет! Не все! – крикнул он.

Алена медленно положила голову на край стола. В голове звенело и гудело. Грохотали разрывы, звенел металл оружия, гремела канонада, мерзко свистели пули. Когда наступит вечная тишина? Как она хороша, как сладка. Как это вино, которого больше нет.

– А что же тогда такое – смерть?!

Алена почувствовала – он гладит ее по голове. От счастья закрыла глаза.

– Когда птица падает, она еще живет! Живет!

Иван тряс Алену за плечи. Она уже засыпала. Летела куда-то, как та птица. Летела… без возврата.

– Или уже не живет?! Мама! Мама!

Далеко, как на другой планете, в комнате, медленно, мерно, медно пробили часы: древний, огромный, страшный час.

Вот идет Новый год,Он Звезду с собой несет!Я Звезде ничего не скажу,На кончик елки ее посажу!А под елку посажу нашу кошку,И дам ей в честь праздника рыбки немножко!

ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. ЖЕМЧУЖИНА

(изображение светящейся на ладони жемчужины на Вратах)

Внутри меня начал работать странный, невидимый фотоаппарат.

Вот иду по улице – вижу: пацаны повалили на землю и ногами бьют старика. Дед седой, горбоносый. Руками лицо защищает, и живот тоже. Бесполезно. Пацаны бьют ловко, зло, беспощадно, умело.

Раз! – срабатывает внутри затвор. Щелкает. Затвор фотоаппарата. Или затвор автомата?

К пацанам бегут люди. Мальчишек и след простыл. Убежали. Старик остался лежать у скамейки. Живой? Мертвый?

Щелк – срабатывает затвор. Аппарат снимает милиционеров, беспомощно оглядывающихся по сторонам. Щелк – снимает людей, наклонившихся над избитым дедом.

Вижу – две девчонки, им десять, от силы двенадцать лет, худышки, глупышки, – на каблучках, размалеванные клоунши, вертятся на остановке трамвая. В трамвай не садятся. Ищут глазами, ловят. Смотрят через плечико, сосут похабно палец. Вертятся перед мужиками. И мужчины – да, смотрят на них. Посмеиваются. Пожимают плечами. Отходят. Щелк! Подле девчонок останавливается машина. Гладкий лак, летящий борт. Я никогда не могла угадать марку. «Мерседес», «Бьюик», «Лексус» или что там еще… Дверца распахивается. Щелк! – девчонки, щеголяя голыми худыми коленками, улыбаясь во все зубы, садятся. Щелк! – в глубине машины – сытые, откормленные, свинячьи лица. Рожи. Они будут развлекаться сейчас с этими детьми. И мамка их не напорет от души, за волосы не натаскает. А может, будет таскать, и бить будет, и вопить от отчаянья – поздно.

Щелк – уезжает заморская, гладкая, как дельфин, машина.

Уезжает навек.

Каждый кадр я запоминала, проявляла, потом рассматривала.

Так я снимала и запоминала жизнь, зачем-то оставляла ее на негативе памяти своей.

Я запоминала лица людей и их руки; запоминала, как жадно пьет мальчик, наклонившись к водокачке, и как старуха-нищенка, светло, беззубыми розовыми деснами улыбаясь, кормит голубей у церкви, вынимая из ободранной торбы собранные в соседнем кафе куски хлеба, объедки. Как несет с рынка в прозрачном пакете горстку творога пожилая баба с лицом коричневым, круглым и плоским, как походная миска, несет, тепло и горько прижимая к груди, будто мертвую птичку. Как бегут врассыпную от горящего автобуса дети и взрослые, с перекошенными от ужаса лицами, и кричат: «Взорвали! Взорвали!» Как купается в фонтане, в жару, смуглая маленькая девочка, совсем голенькая, в чем мама родила, а пьяный ее отец еле сидит на краю фонтана, тянет к дочке пьяные руки, бормочет ласковые слова. Бац! – в фонтан свалился. Ноги торчат. Брызги летят. «Папа, у тебя голова под водой!» – весело кричит девочка. А пьяный дурачок уже захлебнулся. Не дышит.

Я запоминала, как стоит в небе белое солнце, вбитый в синь белый раскаленный гвоздь, над серой, полноводной, холодной рекой, освещая весь неистовый простор реки и дальних тоскливых полей – и освещая всю мою жизнь, весь ее простор, до дальней дали, до речного песчаного дна.

И я стою у воды, а река течет, и я наклоняюсь и подбираю с грязного, серо-стекольного песка ракушку, перловицу; и разламываю ее; и – щелк! – а в ней, в грязной, заросшей вонючими водорослями, бултыхавшейся на самом дне, в тине и иле, – жемчужина.

Розово-желтая, сине-золотая, снежная, чистая жемчужина.

Вот так и мы: живем, неприметные, – а разломи любого – и там, в плотно закрытых створках, там, в жалко бьющейся слизи, в слезах и муках плоти, – роскошная драгоценность, великая жемчужина поздней любви, вечного света.

Она тратила годы на то, чтобы выйти вон из войны – в мир, и он был для нее порой хуже войны и горше смерти. Цены взлетали. Власти врали народу про счастливую жизнь. Она подолгу стояла в магазинах, таращилась на ценники, мучительно подсчитывая, вычисляя. Не получалось; не сходилось. Приходила устраиваться на работу – ее осматривали с ног до головы, щурились, цедили: «Вы-ы-ы… э-э-э-э… по возрасту не подходите. Нам молодые нужны». Приходя домой, она нелепо, долго пялилась на себя в зеркало. Зеркало отражало Алену, кого же еще, – и это все равно была не она: другая.

Опалое, осеннее лицо. Не бледное даже – странно коричневое: такой цвет у коры старого дерева. Она шла в ванную, долго, больно и жестко терла лицо мылом, мочалкой. Пыталась вытравить грязь и боль; оживить румянец, женщину. Снова шарахалась к зеркалу. Из зеркала смотрела натужно-веселая, красная маска, личина.

«Еще живая. Как странно. Я живу ради сына. Если бы его не было, я бы не жила».

«Врешь!»

«Я боюсь смерти! Вот если бы меня кто-то…»

Она не додумывала: застрелил.

Убил, как она убивала.

«Поезд ушел, дорогая. Пуля тебя не нашла».

«Мне – повезло!»

«Вот и думай, повезло или нет».

«Жизнь и так война. Каждый день бой».

Ее выгоняли все равно. Брали лучше нее, крепче, выносливей, ухватистей, красивей: моложе. Молодость. Она уходила. Время разваливало тело, ломало кости. Время, лучший на свете снайпер, стреляло в ее волосы – пуля разлеталась краской-серебрянкой, которой деревянные ложки в деревнях красят, по темным волосам. Оно стреляло ей в ноги – щиколотки и лодыжки наливались густым тяжелым чугуном. Прицеливалось в живот – он обвисал, как кухонная тряпица, а ребра торчали смешно и страшно, как у кукольного школьного скелета.

Ее увольняли с одной работы – она находила другую и снова, как вол, впрягалась в монотонную поденщину. Не видела в работе радости. Дела серые и мышиные, грязные и мелкие, тягучие и липкие. Хозяин задерживал деньги как мог, выкручивался, хитрил, врал работникам. Алена однажды не выдержала. Вытряхнула в мешки из всех урн в офисе весь мусор, почистила забитые окурками и бумагой унитазы, начисто промыла все полы и протерла окна, заявилась в кабинет хозяина и с порога хулигански крикнула ему в лицо:

– Если денег не дашь – офис подожжем!

Хозяин побледнел, задрожал седенькой бороденкой, нервно закурил дорогие сигареты.

– За оскорбление… за «ты»… в суд подам.

Алена так же высоко, звонко-отчаянно крикнула:

– Не подашь! Я тут одна! Свидетелей нет!

Голос внутри продолжил, крикнул: «Застрелю!»

Палец бессмысленно искал привычный курок.

Хозяин смотрел на костлявые, с опухшими суставами, изломанные пальцы Алены, делающие странные движенья. Она видела – он неподдельно испугался.

– Не надо скандала. Хорошо, все хорошо. Я все устрою… завтра…

– Сейчас!

– Хорошо, сейчас…

Хозяин осторожно отшагнул к сейфу. Алене казалось – он у нее под прицелом. Она стоит с винтовкой наперевес, крепко держит ее, винтовка лежит как впаянная в ее ладони. «Памятник мой себе самой… с оружием в руках. Солдат Алена». Дверь кабинета заперта – она захлопнула ее, замок защелкнулся. Отлично.

– Открывай!

Мужчина смотрел на черное дуло.

Нашарил ключ в кармане. Отер потное лицо. Сунул ключ в скважину сейфа.

– Вынимай! Я сама раздам! Люди их заработали!

Вынул, и руки тряслись, бумаги, конверты. Стал конверты раскрывать, на стол пачки вытряхивать. Банковские, новенькие. Хрустящие как вафли. Позорные, нужные, ненавистные, гладенькие, гаденькие деньги.

– Отойди от стола!

Отошел.

Алена шагнула вперед, к столу. Рукой уцепила за полы рабочий халат, другой – прикладом винтовки сгребла деньги в подол.