История одиночества - Джон Бойн

В последние дни святой отец заметно сдал, но я эгоистически тревожился не о нем, меня больше удручало мое собственное заточение на Албанских холмах. Вдали от Рима я изводил себя мыслями о том, кто сейчас входит в ее дом, кого она проводит в свою спальню, и даже в тот вечер, когда после воскресной мессы у папы Павла случился сердечный приступ, я — Господи, прости — сперва подумал, скоро ли мы вернемся в столицу. Стыдно в этом признаться, но это правда.

Всю неделю перед похоронами, невиданным драматическим зрелищем, я был страшно занят и не мог к ней вырваться: одна за другой мессы, дневные и вечерние молитвы, да еще камерарий кардинал Виллот попросил помочь ему разобрать вещи покойного папы и подготовить папские апартаменты для следующего божественного избранника.

Приближался конклав, Рим был наэлектризован. На площади Святого Петра и в коридорах Ватикана было не протолкнуться от кардиналов в черных сутанах, собиравшихся кучками и пытавшихся сговориться о кандидате. Жара стояла одуряющая, и молва говорила, что нового папу изберут с первого раза, поскольку старичью долго не выдержать в духоте Сикстинской капеллы. Проходными считались флорентийский кардинал Бенелли и кардинал Лоршейдер из Бразилии, вновь замаячила фигура кардинала Сири. Репортеры со всего света, съехавшиеся на смерть папы, перед камерами и микрофонами сыпали царственными именами, сравнивая биографии кандидатов. В день конклава толпы народа под завязку заполнили площадь Святого Петра.

Вспоминая тот августовский вечер, когда из своего числа кардиналы избрали двести шестьдесят третьего папу, ревизоры, пересчитав, сожгли бюллетени и, к радости верующих, в небо над базиликой взвился белый дым, мне стыдно, что я проглядел этот бесспорно исторический момент, поскольку был занят абсолютно мирскими делами.

Когда весь мир ожидал представления нового папы, по мосту Умберто я спешил прочь от запруженной народом площади Святого Петра; когда все готовились получить первое благословение новоизбранного главы церкви, на углу Виколи-делла-Кампанья я занимал свою обычную позицию, чтобы мельком увидеть обнаженную спину моего идола.

В тонкой летней блузке она вышла на балкон, взглянула на далекие римские холмы, и в тот же миг по раскаленному жарой воздуху долетел мощный вопль, ибо на другой балкон, менее чем в миле отсюда, вышел венецианский патриарх кардинал Лучиани — тот, кто был так ласков со мной в мой первый день в Риме, так мягок и добродушен, когда догадался о моем неодолимом влечении к этой безымянной женщине, — и, воздев руки и улыбнувшись ликующей толпе, благословил ее именем новой папской власти.

Глава 10

1990

Летом, когда библиотека и классы опустели, я решил передохнуть от Дублина и вспомнил о Томе Кардле, ныне служившем в уэксфордском приходе. Экзамены закончились, и меня уже не тянуло в школьные коридоры, прежде полнившиеся несмолкаемым жизнерадостным гомоном, а теперь окутанные тишиной. В июле и августе школа напоминала дом с привидениями, и я одиноко сидел в учительской, потягивая утренний кофе и разгадывая кроссворд в «Айриш таймс», но эта уединенность моя выглядела какой-то жалкой.

Занятно, что мальчишки, в учебном году всеми силами отлынивавшие от занятий, кучковались на школьных спортивных полях. Интересно почему? — думал я. Боятся покинуть пределы школы, за высоким забором которой так спокойно и надежно?

Месяца два назад мы с Томом, который служил в Лонгфорде, епархия Арда и Клонмакнойс, условились о моем визите, и я даже купил билет туда и обратно, но Тома, уже в который раз, внезапно перевели на новое место, а транспортное ведомство, знать ничего не желавшее, отказалось вернуть мне деньги. Я считал, что с беднягой обходятся несправедливо: не успеет обустроиться, как снова перевод.

В Уэксфорде я не был четверть века, с лета 1964-го, когда туда мы приехали впятером, а отбыли втроем. Все эти годы я умышленно избегал тех мест и, узнав, что Том обосновался в тамошнем приходе, сперва хотел категорически отказаться от визита к нему, но потом решил все-таки съездить наперекор тяжким воспоминаниям, связанным с тем графством.

Сейчас я вспоминаю наши с Томом разговоры по межгороду и удивляюсь, что меня не насторожило обилие его адресов. Начал он в Литриме, но всего через год его перевели в Голуэй, где он задержался на три года, а потом Белтурбет в графстве Каван, Лонгфорд и Уэксфорд. Но между ними еще затесались Трейли в графстве Керри, маленький приход — запамятовал название — в Слайго, два года в Роскоммоне и еще два в Уиклоу, потом задворки Мейо, откуда он, не успев разуться, перебрался в Рингсенд. Одиннадцать приходов! Неслыханно, чтобы священника переводили так часто. Ну, почти неслыханно. Конечно, нашлись бы и другие такие. Просто я их еще не знал.

Мне было уже тридцать четыре. Когда в базилике Святого Петра меня возводили в сан, на церемонии присутствовали мама и сестра: одна безудержно плакала, другая стояла с каменным лицом, подавленная роскошью и показным богатством. К тому времени папой стал поляк, что после четырехсот пятидесяти лет итальянского главенства само по себе удивительно, и на приеме, после церемонии состоявшемся в Ватиканских садах, я, улучив момент, представил ему моих родных. Мама, с головы до пят в черном и укрытая густой вуалью, смахивала на мусульманку; когда папа улыбнулся и взял обе ее руки в свои ладони, она сделала что-то вроде книксена. Ханна, помнится, накинула бледно-зеленую шаль, но та чуть соскользнула, явив голое плечо, и святой отец, собиравшийся благословить мою сестру, брезгливо сморщился и тотчас поправил непорядок в ее одежде. Ханна удивленно охнула, а папа похлопал ее по щеке, что выглядело ласково, однако оставило красную отметину. Сестра опешила и потом говорила, что это была пощечина за недостойное поведение и она, мол, еле сдержалась, чтобы не дать сдачи.

— Он ненавидит женщин, — потягивая красное вино, сказала Ханна, когда на другой день мы сидели на веранде ресторана «Даль Болоньезе», что на Пьяцца-дель-Пополо.

Теренурским коллегам я почти ничего не рассказывал о Риме. Я предпочитал помалкивать о своем прошлом — о том, что видел, о тех, кого встречал, и о своих ошибках, немалых числом. И все же я себя ощущал этаким бывалым человеком. Мне повезло, я целый год провел вне Ирландии, а такие как Том были заточены в двадцати шести графствах, и только зарубежные миссии давали им крохотный шанс на побег. И вместе с тем я был аномалией, потому что тех, кого отбирали на год обучения в Риме, обычно ждало быстрое продвижение в церковной иерархии, я же десять лет оставался простым священником, нашедшим убежище в библиотеке частной мужской школы на южной окраине Дублина.

Мой зять Кристиан, хоть человек не религиозный, питал живой интерес к закулисной жизни Римско-католической церкви.

— Верно ли я понимаю, что на твою роль обычно отбирали лучших семинаристов? — однажды спросил он, имея в виду мои обязанности в папских апартаментах.

— Обычно — да.

— И ты был лучшим на своем курсе?

— Близко к тому, — признал я.

— Я читал, что один такой подавальщик стал Венгерским прелатом. Другой — архиепископом Сан-Паулу.

— Весьма заметный карьерный рост, — усмехнулся я.

— А что же ты, Одран? В тебе совсем нет тщеславия? Ты не хотел бы стать епископом? Или кардиналом? Или даже…

— Знаешь, что в Библии сказано о тщеславии? — оборвал я.

— Что?

— «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

Кристиан нахмурился:

— Это из фильма.

— Из Библии, Кристиан.

— Да нет, это реплика из «Человека на все времена». В прошлую субботу показывали по телику. Это сказал Пол Скофилд.

Я покачал головой:

— Вернее, процитировал Писание.

— Ну ладно.

— В общем, я счастлив тем, что имею.

— Но высокий пост расширяет возможности, — не унимался зять. — Почему ты не хочешь от жизни большего?

Недоумение его казалось искренним, но и Кристиан меня озадачил, поскольку сам он был не из тех, кто жаждет мировой славы. В любом случае, я, покидая Рим, дал себе слово: я не уподоблюсь священникам, которые выступают в газетах, пишут книги или, избави бог, пробиваются в «Программу для полуночников», чтобы выступать экспертом по всем вопросам, отдавая свой голос тому, кто больше заплатит. Я не стану тратить свою жизнь на откашливание у микрофона и прихорашивание перед камерой. Я навеки буду отцом Йейтсом и не превращусь в отца Одрана. Даже если б я не запятнал себя в Риме и не разочаровал тех, кто мне поверил, карабканье по всяким лестницам меня ничуть не прельщало. Воистину у меня было предназначение, о котором говорила мама, и я не хотел его разбазарить. Я хотел понять, кто я, почему избран для такой жизни и что могу дать миру. По-моему, это было весьма амбициозно.