Новый Мир ( № 1 2006) - Новый Мир Новый Мир

— Ах да! — воскликнул предприниматель. — Коса — косить! Ну конечно! И вы здесь косили? — удивился Троепольский ровной траве.

— Сказали: чтоб тихо! А мы и рады постараться. А вы желали с оркестром?

— С оркестром? Зачем же с оркестром? И так неплохо. А знаете…

И он не к месту заговорил о погоде, ласточках и подобных вещах.

Сотрудник рассеянно слушал, отирая лезвие косы пучком травы. Потом, все так же кивая и хмыкая, осмотрел сохнувшие на кустах портянки, тряхнул ими, поддакнул: “Во как!” — и, довольный окончательным результатом, принялся разбирать косу. По всей видимости, он утратил всякий интерес к участку и его владельцу и только из-под бровей поглядывал на Эдуарда, продолжавшего говорить, говорить, говорить.

Но неожиданно, точно на замахе, Троепольский запнулся.

— Вы что-то сказали? — спросил он, неловко улыбнувшись. — Я не расслышал.

— Я, это… — проговорил человек, оторвавшись от занятия. — Я говорю, твоей-то месяца три осталось ждать?

Сердце Троепольского замерло, к горлу подкатил ком.

— Да, — прошептал он, и глаза его увлажнились. — По моим подсчетам, в сентябре…

НИКОГДА

Виталий Сергеевич никак не ожидал и не мог предвидеть, что недельной давности новость о страшном происшествии с женой и дочерью Панина посетит его снова. Стоило во время прогулки на улице постороннему ребенку неожиданно, пугая своих отца и мать, у магазина игрушек сорваться на крик, приседая и ладошечками упираясь в асфальт, и Виталий Сергеевич неосторожно представил, как так же или даже громче плакала маленькая девочка, не отходя ни на шаг от матери, хранящей молчание.

О самом Панине Виталий Сергеевич знал сравнительно немного. Но если в прошлую среду он и вовсе отмахнулся от известия, уделив ему внимание, равное отдаленному приятельству, то теперь, немного смущенный отсутствием интереса к случаю и видя себя ни много ни мало в рядах людей порядочных, вознамерился хоть издали посочувствовать беде. Так искренне и честно, как если бы то же самое случилось с ним самим.

Воспоминания Виталия Сергеевича о Панине ограничивались школьными годами в старших классах, редкими и в большинстве своем случайными встречами в течение нескольких лет после окончания школы и последующим затуханием каких бы то ни было сентиментальных мотивов.

Черты Панина, его приметы как взрослого человека не давались Виталию Сергеевичу совершенно. То он видит Панина стоящим у классной доски с мелом в руках, то идущим по коридору с тяжелым портфелем. Словом, оборванные на полуслове фразы, шепот, смех, то бег, то шаг — все запутывалось тотчас, как приходило. Да и возможно ли было сквозь безмолвную муть дотянуться до сердечного рукопожатия, когда настоящая жизнь Панина Виталию Сергеевичу не была известна? А слухи и домыслы едва ли пробел восполняли. К тому же при всем своем добром намерении Виталий Сергеевич мог ненароком выкопать из ниоткуда темного человека, недовольного ни встречей, ни самим воскрешением. И более всего неприятным было бы огорчение от напрасно затраченных сил.

Поэтому, отвлеченно и с приятной грустью, Виталий Сергеевич наметил отдаленную бесплотную фигуру Панина в пустом доме с высокими потолками, где нет ни мебели, ни гардероба, а только распахнутые настежь окна и рассеянная по углам паутина. Как там, в полутьме, Панин бродит из комнаты в комнату, ссутулившись и изредка прислоняясь к стенам, принимаясь за одно и то же дело по нескольку раз за день. Пишет письмо да все откладывает ручку или же стоит молча, оставаясь решительно в сквозняке. Неосязаемый, чуть ли не продуваемый ветром насквозь, прозрачней катящихся за окном облаков, Панин то и дело пропадает из виду и ускользает.

Но через мгновение появляется опять.

И вот уже за окном во дворе выглядывают качели на древесном суку, от ветерочка сдвинувшиеся с места. Их следовало бы подновить, подкрасить, выставить горизонт, да Панин, по всей видимости, и собирался выбрать день, чтобы вплести в веревки, точно в косы, разноцветные ленты. Васильковых, ромашковых цветов.

— И как же тяжко ему! — вздыхал за двоих Виталий Сергеевич. — А в глазах его… В глазах-то — мрак! Мрак беспросветный! Бескрайнее полюшко! Ох-ох! Точно повешенным быть! Повешенным на суку!

Примеривал на себя Виталий Сергеевич холод и муку, будто сам шел, не зная куда, спотыкаясь и распластываясь на земле. При таком горе оставалось мужественно держаться. Держаться во что бы то ни стало!

— Слава Богу! — обращал он к потолку покрасневшие глаза. — Боже мой, слава Богу! У меня все на месте: и жена дорогая, и доченька, будущий юрист! Лебедь и воробушек. Воробушек и лебедь.

И в радостном порыве, непроходящем безумии отцовства и положении мужа Виталий Сергеевич в безудержных мыслях своих вальсировал, выводя замысловатые кривые па. Это был просторный зал с осыпающимися с потолка конфетти. Для одного Виталия Сергеевича оркестр исполнял Штрауса.

То кланяясь, то заводя руку за спину и притопывая каблуком, Виталий Сергеевич очерчивал счастливый заградительный круг. На его щеки налетал румянец, лицо прояснялось и казалось лицом подростка. Так приятно ему было крутить мажор, наблюдать и слышать, как усиливается вдали от него ветер, как стонет и свистит высоко и протяжно, отзываясь легким звоном в стеклах. Как от его дуновения раскачиваются качели, сначала медленно и со скрипом, но затем с тем напором и силой, что прежде позволяло достигать высокой амплитуды. Набегая на дом так, словно кто-то торопится навстречу Панину и хочет, раскачавшись, запрыгнуть в окно, замирая в воздухе и после паузы срываясь вниз.

— Небось страшно! — гадал Виталий Сергеевич, не отступая. — Вот так вот сразу одному остаться! Постель сам стелешь и завтрак готовишь сам. Ни “доброго утра” тебе, ни “спокойной ночи”. Все в оцепенении!

Продлевая трогательно-нежное настроение, Виталий Сергеевич на цыпочках крался к комнате дочери и тихонько заглядывал…

Наташенька тихо сидела за письменным столом и читала книгу. То и дело она отрывалась от страниц и что-то отмечала на листке бумаги справа от себя. Страницы поднимались веером, и Виталию Сергеевичу не было видно, сокращения Наташенька пишет или полные предложения. Зато хорошо различались руки дочери. В свете настольной лампы они казались необыкновенно белыми и будто светились. В то время как лицо дочери, задействованное мыслью, выглядело невеселым и темным.

“Доченька моя…” — ласково и поцелуями дыша, повторял Виталий Сергеевич.

Он благодарил себя молодого за верность природе и долгу, за то, что теперь мог гордиться самим переходом к основательным и долговременным обязательствам, не стесняясь этого.

“Моя… — еще тише шептал он, забалтывая в слезах слова, открывая заново прожитые дни. — Помню, помню… Подхватил обеих на руки и несу. А Дашунь испугалась — поставь, поставь…”

Подчас имена жены и дочери сливались для Виталия Сергеевича в одно чудесное вышептывание. Достаточно было подумать о Дашеньке, переходя от кнопки лифта к дверце, без четкой стратегии и смысла, — чем занята и что говорит, — и медленно, освободившаяся или по-прежнему за занятием, проступала фигура Наташеньки в легком розовом платьице с намерением положить ломтик лимона в чай, потому что папа так любит.

— Спасибо, родная, — целовал Виталий Сергеевич доченьку в щеку, радуясь потому только, что она рядом.

“Так все и идет: легко и трудно, — загадывал самому себе Виталий Сергеевич загадки, торопливо поспевая за рабочим часом поутру или поднимаясь в лифте. — Одно чувство, — вздыхал он. — А как палитра”.

— А знаете… — обращался он ни с того ни с сего к пассажиру лифта, отчего тот вздрагивал и настораживался. — Знаете…

Но проходила секунда, и Виталий Сергеевич умолкал, словно одно произношение имен вслух могло нарушить и вспугнуть доброе и легкое.

— Да так, — вздыхал он, виновато улыбаясь. — Нашло вот… Нашло…

Порой Виталий Сергеевич ловил себя на мысли, что ему не обязательно день за днем распознавать голоса жены и дочери, а вполне достаточно было бы ощущать достигающие тела колебания воздуха, теплыми волнами свидетельствующего об его устном и письменном знании такой распрекрасной жизни. Без лишнего напряжения и суеты довольствоваться тенями в свете низкого солнца, отражениями в зеркалах и полированных дверцах, почерком в записочках — куда ушли и когда будут, — поворотом головы или ключа в замке… И вдобавок путаться оттого, что, надеясь застать обеих в пять пополудни, не заставать ни одной. Проходить по комнатам с запахом улицы на плечах, соображая, какую пользу можно извлечь из нечаянной свободы.