Игры без чести - Ада Самарка

Она никогда не просила прямым текстом, чтобы он приехал и забрал их. Более того, во всех этих сообщениях вряд ли десятая часть отводилась самому главному вопросу — ребенку. Валерия чувствовала, что Славе не сильно интересно говорить на эту тему, невольно подыгрывала ему и не писала про Антошку, хотя очень хотелось.

Ей хотелось, чтобы он приехал к ней в Винницу на выходные, они оставили бы ребенка на родителей, и провернулось бы нечто вроде романтического приключения, но родители неожиданно встали в оппозицию, проявив себя в качестве немыслимых блюстителей нравственности, и Валерию никуда не пускали. Более того, запрещали контактировать с ним по телефону, и потому сеансы связи проводились по ночам, когда все спят.

Родители молиться были готовы на Гену и его семью, готовы были на коленях ползать (и ее третировали, чтобы «упала ему в ноги», этот оборот бесил ее больше всего), чтобы он «принял» ее обратно. Пронюхав-таки про эсэмэски, отец стал требовать показать телефон. И тут статная, округлившаяся, неторопливая Валерия — мама мальчика Антоши, в прошлом отличница, юрист с красным дипломом, а ныне хранительница домашнего очага, — оказалась в крайне унизительном положении. Но больше всего пугало, что она ждала вечера. Более того — мысли о вечере давали ей силы жить, радоваться и не обижаться на родителей целый день.

34

Как раз когда Валерия вынужденно отдалилась и Слава был готов снова впасть в депрессию, зародилась история с Тамбовом.

— Ни в коем случае не говори, что ты отсюда, — внушал Вадик, — не говори, что живешь тут постоянно… придумай какой-то город, далеко…

— Италия?

— Дурак ты… почему Италия?

Славка пригладил волосы и сделал вид, что пошутил:

— Ну, это вполне романтично…

— Ты же языка не знаешь… Россия, понял? Россия, и речь у тебя правильная, говор чистый, без украинского акцента. Только не Москва и не Питер, а подальше, столичные девушки из Киева могут тогда испытывать к тебе покровительственные чувства, так удобнее жалеть к тому же.

— Как это?

— Самый короткий путь к женскому сердцу — через жалость. Ты же знаешь… Ну, и еще им будет казаться, что это их долг — удивлять тебя, как выходца из глубинки.

И улыбнулся, потрепав его по плечу.

Славка не понял. Но когда они встретились с Любовью в вестибюле «Блиц-Принта», неподалеку от ее дома, на метро «Лесная», сказал, что он тут пробудет еще с месяц, а сам он из Тамбова.

Вадик, услышав про Тамбов, стал орать, чуть не расплескав мохито, потом стучал кулаками по красной обивке диванчика, чем привлек к себе внимание всех одиноких и не очень девушек в этом новом и в целом благопристойном заведении. Славка был готов прибить его в такие моменты.

— Но почему, почему именно Тамбов?!

— Перестань юродствовать, что тут такого, это крупный сибирский город…

— Тамбов?

— Тамбов…

— ТОМСК, придурок, сибирский город, а в Тамбов вон автобусы ходят, наверное…Ты географию учил вообще?

— Да какая разница, по большому счету…

— Большая. Она приедет к тебе в случае чего ближайшим рейсом. — Не думаю, что до этого дойдет…

И Славка рассказал, что Люба была такой несчастной на вид, такой какой-то нездоровой, что ввязываться с ней во что-либо будет очень грязным и нехорошим делом, вне всякой морали в принципе. — Ну так узнай у нее, почему она несчастна, и попробуй сделать ее счастливой…

В последнем Славка не был уверен. Хотя и предположить не мог, что Валерия могла уйти от мужа не по своей воле — значит, не все там гладко было, и, по большому счету, разрушив эту семью, он всего лишь взорвал снаряд, который мог лежать годами, источая радиоактивную отраву. Правильно было бы позвонить ей, но тогда он спровоцировал бы продолжение того, что уже закончилось. Он бы этим звонком протянул ей руку, и все бы мучительно разворачивалось дальше, пусть в Виннице, но там и время тянется медленнее. И ее дни, ничем не занятые, будут сплетаться в планы и мечты вокруг него, а его там нет и никогда не будет.

Вадик сказал, что на месте Славки мог быть кто угодно и что не в нем, не в Славке, дело. Она бы все равно ушла, просто все это время жила в коробочке, в иллюзии счастливой семьи. Только счастье оказалось ненастоящим.

Люба же оказалась такой нелепой, такой несчастной и настолько не расположенной к флирту, что было неясно, как, пусть гипотетически, можно в принципе с ней во что-то такое играть.

— На чем вообще держится ее семья? — На горе держится, — ляпнул Вадик и даже не подозревал, насколько он прав.

Любина семья действительно держалась на горе.

Все не заладилось с самого начала, когда однокурсник, который ей очень нравился, познакомил ее с Павлом, и общалась она с Павлом, потому что хотела сделать приятно для однокурсника. Павел был старше ее на шесть лет и чем-то походил на эллинского воина с репродукции, что долгое время висела у нее над столом. Этот воин — чернокудрый, страдальчески-утонченный, слегка закативший большие круглые глаза, притемненные внизу нездоровыми кругами, с длинным носом с горбинкой и приоткрытым розовым ротиком — был в школьные годы ее тайной любовью. Люба жалела его и, улыбаясь, думала, что он все-таки никогда не умрет, так как находится у нее дома, в тишине и тепле золотистого света настольной лампы. И в момент зарождения романтических отношений с Павлом это сходство вдруг проявилось, существенно ускорив темп и интенсивность их сближения.

Павел всю жизнь находился в депрессии и очень любил говорить о гибели мира, о бессмысленности всего, что все равно пойдет прахом. Он мог вести многочасовые дискуссии о революции 1917-го и о судьбе русской интеллигенции. В момент их знакомства он переживал сильнейшую депрессию из-за ухода первой жены, и Любу специально подбросили нему с весьма откровенными целями. Павел долго и категорично утверждал, что у него в половом и любовном плане никогда больше ничего не будет, он не верит женщинам и не воспринимает их, и да, он любит Ксению. Для Любы Ксения была таким же полумифическим персонажем, как Ксения Романова, великая княжна, или вот как яхта «Ксения», принадлежавшая тем же Романовым. Люба не испытывала никакой ревности и относилась к прошлому Павла с таким же благоговением, как ко всей истории вообще, которой он бредил. Сперва Люба просто приходила к нему в гости, убирала, готовила и чувствовала себя прекрасно, ведь занималась спасением человека! Павел настойчиво объяснял ей — вместо благодарностей, — что совершенно не нуждается в ее заботе, хотя, конечно, польщен, но она зря тратит время. А Люба, порхая, нюхая содержимое кастрюль и вытирая пыль со шкафов, говорила: «Да, да, я понимаю», — и улыбалась, как умная, терпеливая и любящая мама. Кстати, именно такая мама и была у Павла.

Когда ехать в общагу было поздно, она ночевала у него на полу. Павел предпринимал какие-то попытки предложить ей диван, но справедливая Люба кудахтала, что, ах, нет, она и так вторглась к нему, и у нее не хватит наглости заставить его спать на полу. Павел делал такое лицо, мол, вот странная женщина, и мужественно помогал ей мастерить постель из диванных подушек.

Но однажды он промучился всю ночь, не мог уснуть, и Люба не могла уснуть, и они оба ворочались и вздыхали. И уже под утро, когда из-за открытой балконной двери послышалось пение птиц и небо становилось все более синим, Павел пробурчал, что так больше продолжаться не может.

— Почему? — в синем полумраке она села на своей рассыпавшейся постели и была как дева с картины Врубеля, как эти невинные роковые женщины с полотен прерафаэлитов — рассыпавшиеся по плечам длинные черные волосы, белая ночная рубашка (принесенная из дома) с упавшей кружевной лямкой и перекрутившаяся золотая цепочка с кулончиком. Глаза были черные и бездонные, как цыганская ночь. — Потому что я мужчина, в конце концов, а ты женщина…

Это была ее победа. Она ушла из общежития и получила в его шкафу свою полку. И потом, на третьем месяце, они расписались, без гостей и торжеств. И когда родилась Алина — это все были ее аккуратные, прекрасно рассчитанные победы, радости от которых было вполне достаточно, чтобы прочно питать огонь ее любви к мужу. Если взять какой-то отдельный период ее жизни с Павлом, то по всем объективным признакам он будет считаться несчастливым. Но было ожидание счастья, стремление к нему, и Люба была целиком занята борьбой за это гипотетическое счастье, так как верила, что при любом раскладе, если есть муж, жена и ребенок, это счастье возможно. Павел довольно часто и настойчиво предлагал разойтись, но всегда искусно преподносил это таким образом, что получалось, это она должна его бросить, потому что он для нее нехороший. На этом, собственно, все и держалось, то есть выход из этих отношений был привален глыбой Любиной совести, ведь уйти первой, бросить его она не могла.