Проклятие визиря. Мария Кантемир - Зинаида Чиркова

Русский царь и не пытался скрывать эти свои недостатки, он даже не замечал, как действуют они на всех сидящих за столом, и скоро и все перестали замечать эти подёргивания и мелкую дрожь и слушали лишь его сильный низкий голос, говорящий о самых разных предметах.

Мария почти ничего не поняла в том, что говорилось за столом: так пристально следила она за каждым движением Петра, что смысл речей не долетал до неё. Переводила взгляд на Екатерину и готова была уже признать известную прелесть и красоту этой женщины.

Полная и белокожая, она притягивала все взгляды своими томными карими глазами, в которых таилась такая глубина и страсть, что даже Мария, ребёнок, поняла, как притягательна эта женщина для Петра...

Пир длился долго, здравица следовала за здравицей, молдавские бояре и боярыни уже развеселились, принялись болтать по-молдавски, и русские слова мешались с молдавским наречием.

Мария устала от напряжённости позы, от того, что почти ничего не ела и только следила за царём и его невестой.

Пётр ел много, не пропускал ни одного кубка с вином, хвалил напитки и оставался всё таким же здравым и трезвым.

Но все на свете имеет конец, и встали из-за стола бояре и приближённые русского царя.

   — Вы живете по своим законам, — сказал Пётр Кантемиру, — но сколько лет ты провёл в Стамбуле и не сохранил в своём доме ничего от прошлого.

   — Нет, прошлое всегда с нами, где бы мы ни были, от него не уйдёшь никуда, и всё хорошее из него я всегда храню в своей памяти и даже нередко в доме...

Пётр приподнял густые брови, выражая недоумение. И тогда Дмитрий повёл русского царя в большую залу, обставленную по-турецки.

Гурьбой последовали за ними приближённые и дамы, окидывая глазами эту просторную залу с яркими персидскими коврами, устилавшими пол, с мягкими диванами по всем стенам, и тут же удобно расположились на них.

Задымились трубки, пошёл горьковатый терпкий дым, наполнились маленькие чашечки крепчайшим турецким кофе, и гости вольготно устроились на мягких диванах, попивая кофе и покуривая кальяны.

А Пётр увидел низенький столик, на котором в строгом порядке были расставлены выточенные из слоновой кости шахматные фигуры.

Он взял в руки одну из них и изумлённо спросил:

   — И что же означает эта фигура?

Кантемир ответил ему на чистейшем русском языке:

   — Коран запрещает делать изображения живых существ, и потому в странах, где исповедуют ислам, эта старинная игра приспособила к древним изображениям эти абстрактные фигуры...

Пётр внимательно смотрел на доску.

   — Всё то же самое, — улыбнулся Кантемир, — только нет изображений слона, главнокомандующего, офицеров, а вместо них эти остроконечные фигуры, не дающие изображений живых существ...

   — Как жаль, — произнёс Пётр, — что я не захватил сюда свою шашечницу — я сравнил бы свои фигуры с этими... Впрочем, по тому, как они стоят, я вижу, что это слон, это ферзь, это ладья...

   — Да, все правила точно такие же, какие и в Европе, лишь названия фигур сохранились от древности.

   — Даёшь партию? — хитро взглянул Пётр на Кантемира.

Дмитрий улыбнулся про себя, сам же в ответ хитро посмотрел на царя:

   — А если я выиграю?

Пётр расхохотался:

   — Люблю победителей.

Он по-свойски расположился у столика, подобрав длинные ноги под диван.

Дмитрий сел на низенькую скамеечку с другой стороны доски. И тут Мария подошла к отцу и встала за его плечом.

Она всегда стояла так, когда отец играл с Петром Андреевичем Толстым или с кем-то из детей.

Партия началась стремительно, Пётр атаковал быстро, не давая времени противнику опомниться и делая ходы чётко и в темпе, как всё, что он делал...

Однако Кантемир не спешил, размышлял над каждым ходом и в конце концов загнал Петра в такой угол, что тому пришлось призадуматься.

   — Да ведь тут мат, Кантемир, — растерянно проговорил он, — ничего не могу придумать, чтобы выпутаться из этого положения.

   — Используйте мат Дилорам, — тихонько сказала Мария.

Пётр поднял на неё глаза:

   — Что там бормочет эта девчонка?

   — Мат Дилорам, — уже более твердо повторила Мария.

   — Какой мат, какой Дилорам? — растерянно спросил Пётр Марию.

   — Разве вы его не знаете? — уколола его девочка.

Пётр пожал плечами.

   — Да вот же, — протянула Мария руку над шахматным столиком, — жертвуете ладью, теперь ход сюда, потом жертвуете вторую ладью, и ваш противник получает мат...

Пётр внимательно смотрел на доску. И верно: то, что говорила эта девчонка, вдруг высветило для него новое положение. Эти две жертвы заставят противника сдаться.

Он снова взглянул на Марию — её зелёные глаза сияли от радости.

   — Ай да дочка у тебя, князь Кантемир! — уважительно произнёс Пётр. — Попробую последовать её совету.

И он провёл операцию так, как подсказала ему Мария.

Кантемир молча поднял руки — он получил сокрушительный мат.

   — Но это выиграл не я, — рассмеялся Пётр, — это твоя дочка. А кто такая Дилорам, и откуда ты о ней знаешь, и где ты узнала про этот ход?

И Мария, гордая, что может рассказать русскому царю об этой ситуации, быстро и, путаясь ещё в русских словах, проговорила:

   — Дилорам была женой одного из великих визирей. Её муж без конца играл в шахматы, проигрался вконец, всё своё состояние потратил на эту игру. И в самый последний момент, когда можно было отыграть всё, Дилорам и посоветовала ему сделать эти необычные ходы и жертвы. Он выиграл.

   — Ай да дочка у тебя, князь Кантемир! — восхищённо повторил Пётр. — Небось и игре обучена?

   — Играет лучше меня, — скромно потупил глаза отец Марии.

   — Когда-нибудь встретимся за доской, — пообещал Пётр, — а теперь всем нам пора в лагерь...

Он встал, поцеловал Марию в лоб и широкими шагами вышел из залы.

Только теперь понял Пётр, в какую ловушку попал. А ведь со всех сторон все его советники жужжали ему в уши: османы боятся одного лишь имени русского царя, куража у них нет, трусят идти на сражение с русским государем. Обманулся — льстецы выпустили словечки, да и взятки с них гладки, советники говорили, да где их советы — всё равно ему одному отвечать за всё. Сколько просил, сколько умолял он Шереметева поспешать — к 20 мая надо было выйти на Дунай. Но то ли старый фельдмаршал устал за все свои походы — от самой Риги до южных границ протопал вместе с армией, — то ли и впрямь невозможно было поспешать — то весенняя распутица, грязь непролазная, то половодье, то жара вдруг такая, что едва добрались до Прута, как уж и жизнь показалась раем. Солдаты, припадая к мутной речной воде потрескавшимися от жажды губами, опивались, не выдерживали, умирали. Лошади и от бескормицы, и от жажды тоже не выдерживали: вся дорога до Прута была устлана их раздувшимися трупами.

И вдруг теперь, из рассказов лазутчиков, из донесений военных шпиков выяснилось, что на русскую армию идёт сам великий визирь Балтаджи Мехмед-паша, большой военачальник, храбрый воин и старый рубака. И ведёт он с собой не какие-то тридцать тысяч войска, а все сто двадцать, да Калги-хан, татарский наместник, окружает русских с юга, да крымчаки с ордой своей загибают фланги. А у него, у Шереметева, всего-навсего каких-то тридцать тысяч, да Вейде и Репнин с главными силами не подоспели, болтаются где-то на Украине, всё не могут добраться до главных сил.

И поверил ведь Пётр обещаниям валашского Брынковяну: тот сулил пропустить к русской армии сербов, стоящих у его границ, — тысяч двадцать у них было, — да провиант обещал доставить. И оказалось, что из двоих, кому верил Пётр, — Брынковяну и Кантемир, — остался верным только молдавский воевода.

Но помощи от него чуть: с великим трудом собрал шесть тысяч необученных, необстрелянных ополченцев, вооружённых едва ли не косами, слава богу, что хоть пригнал на пропитание двадцать тысяч коров и быков да тысяч шестнадцать овец.

Хлеба, правда, и у него не оказалось — всё поела саранча, и прошлогодний недород заставил и самих молдаван голодать...

Раскидывал умом Пётр так и сяк, и всё выходило, что он попадёт в ту же историю, что и Карл XII, отдавшийся под крыло османово. И армию потеряет, и сам в плен угодит, а уж с русским царём османы церемониться не станут.

И трусливая мыслишка подкрадывалась: что, если бежать за свежими силами, через Польшу на Петербург? Ах, как неохота было ему попадать в руки турок...

На всё время боевых действий и похода, который мыслился коротким и победоносным, он оставил в столице правительствующий Сенат, девять человек посадил в нём и приказал, чтобы подчинялись ему так, как самому царю. Господа Сенат...

Он сидел над листом бумаги и размышлял.

«Господа Сенат! — своим крупным размашистым почерком начал он это письмо. Не доверил никому, даже Макарову, кабинет-секретарю, хотя тот и вёл всю секретную переписку. Нет, даже этому верному секретарю не стал он доверять свои мысли. — Господа Сенат! Никогда ещё, во всё моё время, не был я в такой десперации».