Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

не могла не задаваться вопросом, соответствовали ли мои отношения с матерью обнаруженной им закономерности. Мать никогда не поднимала на меня руку – во всяком случае физически – и дисциплинированно ухаживала за мной. Я получила превосходное образование и не испытывала недостатка в материальных благах. И когда я прилежно проверяла мысленный список несправедливостей, совершенных моей матерью, то интуитивно понимала, что вовсе не расколотый кофейный столик или вдребезги разбитый о стену кукольный домик непоправимо разорвал нашу привязанность друг к другу. Несмотря на их ненормальность, эти события не объясняли, почему я шарахалась от материнского прикосновения и даже прикосновение ее руки к моей казалось мне невыносимым. С новым пониманием о детской привязанности и о том, как отсутствие прикосновений может формировать детское мировоззрение, казалось более чем вероятным, что судьба наших отношений была предрешена в первые месяцы после моего рождения, до начала формирования осознанных воспоминаний. Вероятно, моя мать, сама в детстве не получавшая никакой любви, не могла обнимать и баюкать собственную новорожденную дочь.

Неудивительно, что найденыши, воспитанные в недоверии и лишенные основного инстинкта связи с себе подобными, не искали утешения друг в друге. Но, как я узнала из материнской рукописи, их постоянная скученность привела к созданию чего-то исключительного: особого языка, который позволял им хранить секреты от членов персонала и время от времени избегать наказания. К примеру, «Скит!» означало: «Быстро! Кто-то идет сюда. Немедленно прекращай свое занятие!» «Косить» означало «притворяться», а «глишить» – с нетерпением ожидать чего-то. Но чаще слова тайного языка отражали изоляцию детей и культуру наказаний, существовавшую среди девочек. «Монашка» означало «несчастная, жалкая», а «дыбиться» означало «делиться едой с хулиганкой».

Девочки пользовались и другим термином – «Ковентри», – который привел к одному из самых болезненных испытаний Дороти за время ее пребывания в госпитале. Быть «помещенным в Ковентри» означало, что никто из других детей не будет разговаривать с тобой несколько дней, неделю или даже дольше. Дороти так и не узнала, почему одна из старших девочек поместила ее в «Ковентри», но это была одна из худших переделок, в которые она попадала. В течение недели никто не смотрел на нее и не разговаривал с ней в драгоценные свободные моменты между уроками или трапезами, когда девочкам обычно дозволялось свободно общаться друг с другом.

После насилия от мисс Вудворд это было мое самое болезненное эмоциональное переживание в школе. Это было опустошительно. С того момента, как я просыпалась, душевная боль весь день не покидала меня.

Ощущая, что нужно что-то сделать ради того, чтобы прервать агонию одиночества, она выбрала сделку, воспользовавшись единственной валютой, которую имела. Один за другим она раздала сверстницам все подарки, полученные от настоящей матери, которые были ее самым драгоценным имуществом. Она отдала игрушку, куклу, брошки и даже шкатулку из слоновой кости с рубинами, сверкавшими при свете дня. Хотя подарки покинули ее, она помнила о них до конца своей жизни.

11

Исцеление

Выдался ясный день, и передо мной открывался головокружительный вид на золотисто-коричневые холмы, поросшие раскидистыми дубами и деревьями гикори. Мне было семнадцать лет, и это был третий год в Тэчер – престижном школьном пансионе, расположенном в пригородах Охаи, шикарного богемного городка у подножия холмов Национального заповедника Лос-Падрес в Калифорнии. Мои ноги словно налились свинцом, пока я шла по узкой тропе мимо теннисных кортов и бассейна. Я поднялась по лестнице, выходившей во двор рядом со столовой, откуда открывался особенно хороший вид на долину. Но я слишком устала, чтобы любоваться красотами. Вместо этого я уже в третий или четвертый раз отправилась в медпункт, заливаясь слезами и надеясь, что на этот раз медсестра поверит мне.

– У вас депрессия, поэтому вы чувствуете себя усталой, – сказала она, когда я в первый раз обратилась к ней с жалобами на упадок сил.

– Нет, не так: у меня депрессия, потому что я устала, – отрезала я, но она отправила меня прочь, не поверив моим аргументам. С тех пор мои симптомы только ухудшились.

На этот раз я не стала ждать разъяснений от неулыбчивой медсестры.

– Мне нужно встретиться с врачом, – настаивала я. – Со мной что-то не так.

Возможно, на медсестру произвел впечатление мой настойчивый тон или же мое состояние ухудшилось до такой степени, что я выглядела больной, но она договорилась, чтобы меня отвезли в город на врачебный осмотр. Врач лишь коротко осмотрел меня и объявил, что у меня мононуклеоз.

Меня поместили в лечебницу и изолировали от одноклассников. Медсестра время от времени формально навещала меня, но большую часть времени я оставалась одна, то просыпаясь, то засыпая. Когда я бодрствовала, то апатично лежала под белой накрахмаленной простыней, глядя на шалфейно-зеленые стены.

– Пожалуйста, позвоните моим родителям, – наконец попросила я медсестру однажды вечером. – Скажите им, чтобы они приехали за мной.

– Чепуха, вы останетесь здесь, – ответила она, убежденная в том, что я каким-то образом пытаюсь уклониться от возвращения к занятиям.

Не знаю, как я в тот день нашла силы, чтобы пробраться в ее служебную квартиру. До широкого распространения мобильных телефонов оставались еще годы и годы, а чтобы пользоваться стационарными школьными телефонами, нужно было знать междугородные коды. Как и большинство сотрудников, медсестра жила в кампусе, в маленькой квартире рядом с лечебницей. Я ждала, пока не осталась одна в здании, а она, скорее всего, ушла ужинать. Ее квартира была скудно обставлена, и я быстро нашла телефон. Когда услышала отцовский голос на другом конце линии, то закричала:

– Пожалуйста, папа, забери меня отсюда!

Должно быть, отец ехал всю ночь, потому что к утру он уже был на месте. Он едва обменялся с медсестрой парой слов после своего приезда. Вместо этого он взял меня на руки, отнес на улицу и бережно положил на заднее сиденье своего автомобиля. Перенервничавшая от истощения и разыгравшихся чувств, я вывернула на сиденье содержимое желудка. Отец все вычистил без единого замечания, и мы поехали домой.

Наш семейный педиатр подтвердил мой диагноз и добавил, что это худший случай мононуклеоза, который он когда-либо видел. Моя селезенка увеличилась настолько, что существовал риск разрыва. Мое состояние было тяжелым, я была сильно больна.

Следующие несколько недель мать восстанавливала мое здоровье бульонами на мясе и свежих овощах, которые она держала подогретыми на плите, и гладила меня по голове для утешения, когда я была испугана лихорадочными галлюцинациями. Она редко отходила от меня, а когда это случалось, то вкладывала мне в