Жажда боли - Эндрю Миллер

Собачка бросается к ногам Гаммера, трется о чулок.

— Ласковая, чертовка… Ну вот, дорогая, они и пришли. Свистать всех наверх! Ха-ха, черт побери!

Манроу задевает за край деревянной скамьи с высокой спинкой, спотыкается, хватается за буфет, и с накренившегося буфета на пол низвергаются стаканы, рюмки и бутылки бристольского синего стекла, разлетаясь вдребезги. Все четверо смотрят на осколки, потом Джеймс переводит взгляд на миссис Манроу. У нее покраснели щеки. Она молода, лет двадцати с небольшим, лицо почти красивое. «Видите, — говорят ее глаза, — за кого меня выдали замуж? Видите, что мне приходится терпеть?» Она глядит на мужа.

— Боже мой, Роберт, с каждым днем ты все больше похож на быка. Он с утра сам не свой — все мечтал увидеть вас, мистер Дайер. Клянусь, я еще никогда не видела его таким счастливым.

— Я столь же счастлив вновь встретиться с вашим мужем, мадам. На корабле он был мне очень хорошим учителем. И я радуюсь при мысли, что мы опять сможем работать вместе.

Миссис Манроу кидает вопросительный взгляд на мужа:

— Ты берешь компаньона, Роберт?

Манроу глядит на жену, потом на Джеймса:

— Компаньона?

— Ну конечно, ведь я всегда говорила, что именно так следует поступить.

Джеймс кланяется со словами:

— Не сомневаюсь, что среди своих пациентов вы числите половину города, сударь.

— Половину города! Ха! Нет, мой мальчик, мы живем тихо, но живем. Не так ли, Агнесса?

— На столе у нас всегда есть мясо, это правда, хотя иногда мне кажется, что ты слишком неприхотлив.

— Ох уж эти мне жены, сударь! В наше время нужно быть герцогом, чтобы жениться. Им подавай тысячу фунтов годовых — на меньшее они не согласны. Холодное сегодня утро. Выпьем-ка по бокалу глинтвейна с печеньем, а засим мне следует отправиться к мистеру Ливису. Вчера ночью по дороге домой с пирушки у Симпсона он здорово грохнулся. Перелом бедра.

— Возьми с собой мистера Дайера, дорогой. С ним тебе будет веселее. Кажется, в таких случаях требуется сила? Не сомневаюсь, он сможет помочь тебе вправить бедро как надо.

— Сможет, сможет. Где ты поселился, Джеймс? Пошли Гаммера за сундуком. Нет-нет, и слышать не желаю никаких возражений. Миссис Манроу будет только рада обществу человека, более близкого ей по возрасту. Ну так куда же запропастился этот треклятый глинтвейн?

То, на что намекала Агнесса Манроу, Джеймс теперь видит собственными глазами: медленное угасание практики, которая после приезда в Бат Манроу, человека полного сил, только что женившегося и решительно настроенного переменить свой характер, выглядела столь многообещающе и которая в первый год вопреки ожиданиям имела успех. Когда Манроу трезв, он все еще бывает хорошим врачом, а временами заметны проблески даже чего-то большего, но те, кто нынче обращается к нему, делают это скорее из доброго расположения, симпатии, а вовсе не потому, что верят в его способности. Он вежлив, старомоден и, когда сидит у постели умирающей одинокой старухи, удерживая ее блуждающие по одеялу руки, прекрасно понимает, что она никогда не оплатит ему счета. Он отворяет кровь старым господам и их женам, а потом пьет с ними полдня, рассуждая о политике и беззлобно журя молодое поколение за сумасбродство, хотя теперь поворачивается к своему новому помощнику и, кивая, говорит: «Исключая присутствующих», и старики, прищурившись, излучают благоволение и полагают, что господину Манроу здорово повезло.

Весь март холодно, как бесснежной зимой, и Манроу пьет, не покидая дома. Если за ним являются посыльные, то их отправляют обратно спросить, не согласится ли больной, чтобы его пользовал мистер Дайер. Большинство соглашаются. После первого же посещения они уже хотят, чтобы их лечил Джеймс, а не старый добрый Манроу.

В бальных залах и гостиных хромые, хворые и скучающие, с дыханием, прокисшим от разных снадобий, обсуждают «новичка», годков-то не более двадцати, подумать только. Очень способный. Действительно, чрезвычайно способный. Не столь добродушный, как господин Манроу, конечно. Роберт Манроу — такого славного человека трудно и сыскать. Но…

Джеймс Дайер пользует госпожу Найджеллу Пратт, которая не получила облегчения от господина Криспа с Боуфор-сквер, неумело обошедшегося со вросшим ногтем на пальце ее ноги.

— Просто неприлично, — рассказывает она, — как скор он в работе. Мне кажется, он не пробыл в доме и пяти минут, как все было сделано. Господь свидетель, едва он вошел в дверь и передал шляпу прислуге, и вот он уже стоит в холле и получает от Чарльза гинею. По-моему, он вымолвил не больше пяти слов за все время визита.

Тобиас Боун, мировой судья графства Мидлсекс, — удаление огромной бородавки на кончике носа. Повествуя о своих впечатлениях в кофейне у Памп-Румз, он для убедительности стучит по столу, отчего сотрясаются чашки и блюдца:

— Джеймс Дайер — единственный настоящий хирург в Бате, не говоря, конечно, о самом мистере Манроу. Похож на одного парня, которого мне довелось судить по обвинению в отравлении обоих своих родителей.

— Кто, Манроу?

— Да нет же, сударь, Дайер. И какие у него ловкие руки. Руки дамы, глаза орла, сердце… один Господь ведает, какое у него сердце. И все это соединилось вместе — но как?

Сальваторе Гримальди, музыканту и близкому другу лорда Б., требуется хирургическое вмешательство — извлечь камень. Он здорово затянул с болезнью. Полная задержка мочи. Его вносят в дом, побледневшего, с землисто-желтым лицом, страдающего от сильнейших приступов. Несмотря на мучения, он держится с величайшим мужеством; лишь однажды, когда носильщики портшеза, поднимая его, задевают о стол, с его языка срывается какое-то ужасное неаполитанское богохульство. Но он тут же просит извинения и осведомляется, скоро ли придет мистер Манроу.

Манроу, завернутый в одеяла, в шапочке из тюленьей кожи на голове, сидит у себя в спальне и завтракает мадерой с горячей водой. Он слышал шум и, когда появляется жена, спрашивает, в чем там дело.

— У какого-то иностранца приступ. Джеймс, я думаю, справится.

Манроу кивает:

— Что бы мы без него делали?

Миссис Манроу стучится в комнату к Джеймсу. Ей открывает Гаммер с бритвой в руке. Позади него у туалетного столика без камзола сидит Джеймс.

— Внизу мистер Гримальди, — говорит она. — Иностранный господин, пользующийся определенным влиянием. У него идет камень, и мистер Манроу просит вас об одолжении…

— Я спущусь, как только мы закончим.

Она не уходит.

— Прошу вас не слишком задерживаться, ибо джентльмен весьма страдает.

Джеймс смотрит на нее в зеркало:

— Все зависит от мистера Гаммера. Вы ведь не хотите, чтобы я оперировал небритым, не так ли?

— Конечно, нет. Я уверена, это будет неуместно.

Лишь через полчаса Джеймс объявляется в холодной комнате в глубине дома, приспособленной Манроу под операционную. Его свежевыбритое лицо сияет, в воздухе витает нежный аромат дорогой туалетной воды, смешиваясь с другими куда менее приятными запахами: пота страждущих и запекшейся крови. Джеймс осматривает больного. Тот, моргая, глядит на молодого человека, стоящего напротив, по ту сторону разверзающейся туманной бездны. Что-то бормочет насчет священника. Джеймс не обращает на его слова никакого внимания. Велит носильщику стянуть с Гримальди бриджи и сам переодевается в одну из заскорузлых от крови курток, что висят на деревянной вешалке за дверью. От третьей пуговицы жилета Гримальди тянется к кармашку массивная золотая цепь. Джеймс вытаскивает часы — золотые, покрытые чеканкой, раскрывающиеся на две половины, с эмалевым циферблатом, изготовлены в Лондоне. Отстегивает их от жилетной пуговицы и передает стоящей в углу комнаты Агнессе Манроу со словами:

— Засеките время от первого разреза до момента извлечения камня.

Затем подходит к Гримальди, склоняется к его уху:

— Господин Гримальди, плата за операцию — ваши часы. Согласны, сударь?

Губы больного кривятся в подобии улыбки. Он еле заметно кивает.

— Вытяните ему ноги.

Джеймс берет скальпель, щипцы и цистоскоп из выдвижного ящика и поднимает глаза на миссис Манроу:

— От первого разреза, сударыня. А вы, — он оборачивается к носильщикам, — будете свидетелями. Итак… начали!

Одна минута двадцать секунд.

Джеймс поднимает вверх камень, который размерами напоминает маленький маринованный грецкий орех.

Входит Манроу, оглядывает, моргая, стоящих у стола и, пробравшись вперед, с восторгом рассматривает разрез.

— Поперечный, да?

— Как рекомендовано господином Чизелденом. Но от его рекорда меня отделяет чуть более двадцати секунд.

— Чизелден! Это надобно отпраздновать, Джеймс. А как себя чувствует джентльмен? Да это же господин Гримальди! Ну как самочувствие, сударь?