Клуб космонавтики (СИ) - Звягин Андрей Юрьевич

Пол деревянный, мягкоскрипучий, окрашен прозрачным лаком и поэтому видны все сучки и прожилки. Класс! В прошлом нашем лагере полы безжизненно штукатурились сантиметровым слоем краски.

Комната обычная, за исключением одного элемента интерьера — из стены над шкафом торчит белогипсовое плоскопионерское лицо, ко рту которого для чего-то прилепили горн. Настоящий, медноблестящий, мы такие носили на школьных праздниках. Зачем он здесь? Пока никаких версий.

Около выхода — помещение с умывальниками и туалет. Это отчасти хорошо, отчасти плохо. Меньше предлогов для покидания дома после отбоя. Рядом еще одна комната. Общая, для всех. В ней двадцать стульев и на старой тумбочке теплый ламповый голограммный телевизор (утром включали, вот он и нагрелся).

Мы съели половину привезенных конфет, попрыгали на кроватях, открыли окно, прикинув, как будем вылезать ночью, и приступили к обсуждению наиважнейшего вопроса лагерной жизни — будет ли дневной сон? Расписания мы пока не видели, на стенде около администрации вместо него зияет дыра. Ладно, не зияет, и дыры там никакой нет, зато слово красивое.

Есть ли на свете что-то более глупое и ненужное, чем дневной послеобеденный сон? И не спит никто, и заняться нечем, и светло на улице, убежишь — сразу поймают. Глеб пессимистично заявлял, что сон неизбежен. Артем спорил, аргументируя тем, что если человечество смогло полететь в космос, то и этот пережиток варварства сумеет победить, а я помалкивал, не желая отказываться от веры в цивилизацию, и в то же время терзаемый плохими предчувствиями, которые обычно не обманывают, в отличии от радостных ожиданий.

Через несколько минут из коридора раздались голоса — это заселялись в соседние комнаты. Мы гордо смотрели на суетящихся пап, мам и прочих бабушек с горами сумок, пакетов и чемоданов, словно их дети-внуки оставались зимовать на ледяной арктической станции.

Скоро граждане провожающие исчезли и мы подумали сходить познакомиться, потому что ребята приехали не из нашей школы, но к нам заглянул Геннадий Семенович и велел выходить на улицу — около администрации намечается линейка с выступлениями и поднятиями флагов.

На вопрос о дневном сне он сказал, что сам не знает, может, сейчас и сообщат.

Отряд собрался рядом с беседкой. Мы и девчонки из второго дома, из них тоже ни одной нашей районной. Некоторые родители еще не уехали и помогли Геннадию Семеновичу всех пересчитать, после чего мы организованной толпой направились вверх по тропинке.

7

На площадку мы явились последними. Остальные отряды уже выстроились перед зданием администрации. Несколько сот человек, я прикинул. Все дети возрастом примерно от девяти до тринадцати. Мелкие и старшие поехали не сюда. Вот и прекрасно. От них одна головная боль в метафорическом смысле.

Пока мы стояли, вожатые суетились со списками, иногда что-то спрашивая у находящихся здесь же родителей, поскольку те могли подсказать, не потерялся ли кто. У столба с неподнятым флагом виднелась микрофонная стойка, от которой тонким хвостом уползал в кусты провод.

Один пионерский отряд выглядел очень интересно, потому что состоял целиком из лагерно-хозяйственных роботов — уборщиков, грузчиков, дворников и прочих. В основном человекообразных, с руками, ногами и головами, но парочка ездила на колесах.

Они выгодно отличались от пионеров. Не суетились и не кричали. Образцово замерли в ожидании указаний, устремив вперед свои безжизненно-всевидящие глаза-лампочки.

С глазами же любителей фантастики, кроме нас, не было никого. Даже роботы реалистично смотрели на жизнь.

Печаль.

Неожиданно из репродуктора заиграл марш и тут же оборвался. На площадке откуда-то возникла строгая тетя в коричнево-пиджачном костюме и черных очках, стукнула пальцем по микрофону и сказала:

— Слово предоставляется директору пионерского лагеря имени И.В. Мичурина Игнату Петровичу.

И отошла в сторону, уступая место появившемуся из дверей администрации вышеупомянутому Игнату Петровичу. На вид ему было около шестидесяти. Его седые малопричесанные волосы и горящие глаза мне кого-то напоминали.

— Дорогие дети, взрослые и вожатые! — сказал он в жутко зазвеневший микрофон. — Разрешите представиться, хотя меня уже представили. С этого года я — директор нашего замечательного пионерского лагеря, который построили для нас шефы — сотрудники "Агитационностроительного завода имени В.И. Ленина". До лагеря я трудился на этом заводе в должности главного технолога, хахаха.

Я понял, что линейка будет долгой. И не я один, судя по выражению окружающих лиц. Безучастными остались только роботы, хотя некоторые из них вроде тоже погрустнели.

— Еще вчера моя жизнь заключалась в одной работе. Жил на заводе днями и ночами, неделями и месяцами! Однажды решил пойти домой и с трудом отыскал свою квартиру, хахаха! Когда пришла пора собираться на пенсию, я подумал — почему бы мне вместо пенсии не стать обратно пионером, хахаха! Так я здесь и оказался.

— А теперь о главном, — посерьезнел Игнат Петрович. — Что такое отдых, дорогие друзья? Отдых — это не баловство, а тяжелый и напряженный труд, требующий полной самоотдачи!

…В свои двенадцать я повидал массу линеек. Если они не деревянные и не пластмассовые, то неизбежно происходят первого сентября, во время последнего звонка и по другим своеобразным праздникам, поэтому тут волей-неволей научишься отключаться и не слушать того, что на них говорят. Ничего нового не скажут, а любопытного — тем более. Витать где-нибудь в облаках — вот что надо делать во время торжественных мероприятий. Знаю, что взрослые против витания детей в облаках. Однако эти облака ничуть не дальше от земли, чем то, о чем говорят выступающие дяди, даже когда дяди очень высокопоставленные и находятся в телевизоре. Торжественная речь, как я понял, — это ритуал, наподобие вызова зловредных духов туземцами. Но там хоть какие-то шансы на их появление, а тут никакой надежды ни на что. Есть только время, принесенное в жертву богу бессмысленности. Бессмысленно принесенное.

Сказал — и самому понравилось. Но снова напомнил себе, что вслух произносить это не стоит, а то поведут к докторам и заставят пить таблетки. Я уже научился преждевременно читать, и повезло, что доктор спокойный попался. А среди них тоже бывают свои Марии Леонидовны, и лечиться мне потом от излишков ума.

Подумал, что я умный, и опять совесть укусила. Нескромно ставить себя выше других. Но я и не ставлю! Зачем мне это? Никакого удовольствия не принесет. Интеллектом меряются только дураки.

Хотя как-то в книге-воспоминаниях одного ученого я прочитал разговор двух девушек, с виду неглупых. Обычных студенток какого-то института.

Одна говорит другой про кого-то, что он — дрянь, потому что считает себя непризнанным гением. Вторая молча ей кивает, соглашаясь, и все, беседа окончена. Больше обсуждать, по их мнению, тут нечего. Гении (признанные или непризнанные), им не нужны. Да и просто умные, наверное.

Не знаю, сколько времени я витал и не слушал директора, но очнулся от страшного грохота мгновенно. Какой-то робот устал стоять, потерял сознание и всем своим металлическим телом шмякнулся на асфальт. Роботообморок. Упало давление в гидравлической системе, такое случается.

Все переполошились и бросились оказывать первую помощь. Директор объявил линейку оконченной, расстроился, что не успели торжественно поднять флаг, велел идти в столовую, так как подоспело время обеда, а потом вдруг прокричал в микрофон:

— Стойте! Я не сказал самое главное!

Набрав побольше воздуха в легкие, он зловеще произнес:

— Дневной сон — будет!

И ткнул пальцем в небеса:

— Указание свыше!

Глава 16 Дневной сон и морской бой

1

Столовая напоминала школьную. И крупноразмерностью, и столами-стульями, и жарено-подогретыми запахами, и звоном тарелок-ложек.

Около входа — огромно-настенный рисунок на космическую тему. Глупый до невозможности, ведь в невесомости из зубнопастных тюбиков питаются, а в лагерном космосе макароны по тарелкам разложены. Может, картина изображает Землю? Да нет, в иллюминаторе кольца Сатурна виднеются. Похоже, какие-то магнитные макароны едят. Или они одним комком к тарелке прилипли, потому и не летают. Нам такие в школе пару раз давали. Зря не сказали, что пища космическая, а то ведь никто не ел.