Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

Торопиться теперь было некуда.

«Встанем за поселком у заводского забора и будем ждать хоть до утра».

«Декаданс» в Оренбурге устроен по образцу лучших публичных домов, известных в Питере и за границей. Это новинка. Внизу, в полуподвале, пивные. И не просто пивные, а затейливые гроты со сталактитами, с таинственным освещением, зеленые беседки, увитые виноградом с искусно вылепленными гроздьями. Пиво пенистыми ручьями бьет в кружки прямо из «скал» через проведенные в стенах трубы. Шашлыки, бифштексы и для веселой компании красивые девушки, отобранные по конкурсу, в одеяниях, позволяющих полный обзор природных богатств: нимфы, вакханки, русалочки и просто полураздетые красотки, встречающие гостей и предлагающие программы увеселений. Вход только для избранной публики.

Широкие лестницы вели наверх, в фойе с эстрадой для оркестра и цыганского хора. Здесь танцевали. Отсюда вход в зрительный зал с ложами, с бельэтажем, со столиками вместо рядов кресел в партере. Певицы, танцовщицы — опять показ, уже со сцены, прекрасного женского тела. В верхних трех этажах громадного дома комнаты для кутежей и свиданий. Первоклассный ресторан. Бильярдная.

Гуляй, покуда есть на что!

Но не всякого и с деньгами пустят сюда. Дом для простонародья недоступен, и бродят о нем разные слухи. Говорят, что существуют под Соборной площадью подземные ходы, идущие от собора в разные стороны. Идут будто бы они и к «Декадансу». Для чего подземные ходы в соборе? Не диво, если бы то была церковь или монастырь двенадцатого или четырнадцатого веков, когда приходилось жителям ближних селений спасаться от вражеских набегов. А Кафедральный собор отстроен и освящен в 1896 году, и самое достопримечательное в нем — настенная живопись, сделанная художником Маковским: ни спрятать, ни унести.

Поговаривают, будто бывает в «Декадансе» архиерейский и губернаторский день. Но мало ли что болтают в народе, незачем предавать гласности то, что творится в заведении: хозяин в тесной дружбе с отцами города. Тут скроют от посторонних опухшего с перепоя почетного гостя, спрячут концы в воду после любых дебошей и преступлений. Зато выручают и хозяина: нет такого щекотливого положения, из которого он не выпутался бы с помощью завсегдатаев дома.

Вот отец Алексий, да его и родная мать не узнала бы сейчас! Около него суетятся, подают содовую, освежают, причесывают, помогают одеться. Но никто не поможет ему припомнить, с кем он спал сегодня в этой уже прибранной и проветренной комнате.

Ведь не ради того, чтобы потешить себя, пришел он сюда, не на шутку встревоженный маетой отца Мефодия. Потерял епископ покой и сон, а можно ли терзаться такому достойному человеку из-за какой-то девчонки?

«Да я ее узлом свяжу и к благодетелю своему представлю! Не пришла к регенту хора, в соборе не показывается… Кабы по согласию, можно было бы под видом прачки либо садовницы в архиерейский дом допустить, а она красной косынкой повязалась, в клуб к большевикам стала заглядывать. Еретичка несчастная!»

Думал, думал Алексий и вот решил: чего лучше искать, когда есть «Декаданс» со многими выходами на улицы города и даже подземными коридорами.

«Доставлю красотку, будто по согласию с ней. Небось напугается — будет послушной, а вознаграждение получит, так и возрадуется. Все они, девки, лукавые шкодницы, только для виду упрямятся, цену себе набивают. Небось, что бы ни случилось, останется шито-крыто». Так обмозговал дело Алексий, но только попутал ходатая нечистый своими соблазнами.

Протрезвленный, умытый служка епископа повел тайный разговор с хозяином заведения. Тот с полуслова его понял. Бывало, девушки и руки здесь на себя накладывали… Ведь разными путями приходит сюда живой товар, и не всегда добровольно. Через Бахтияра, хусаиновского приказчика, поступают из степных аулов на строгий отбор дочери киргизов, привозят вербовщики красоток из дальних городов, заманивают здешних девочек-подростков. Нельзя по царскому закону допускать хозяевам к промыслу своему девиц моложе двадцати одного года, но как тягаться с теми, кто дружит с сильными мира сего? Нет для них законов, указов. Большого шума не будет, если и из грязной Нахаловки выкрасть девчонку.

«До чего просто решают они нашу судьбу: „Мы не хотим!..“ В Петрограде казаки вместе с бывшими царскими полками расстреляли рабочих и матросов, которые вышли на демонстрацию… Конечно, зря опять ввязались станичники! Но при чем здесь мы с Фросей? Почему такое отношение в ее семье к нашему серьезному чувству? Хочу взять ее в жены, делаю предложение, а, точно кошку, пинком отбрасывают!..»

Обняв шею лошади, Нестор стоял под самым забором главных мастерских, высоким и плотным. Как в тюрьме, забор да еще окошечки-бойницы… и, видно, совсем недавно прорезаны… Он сунул ладонь — провел по шершавым краям прорези, но по ту сторону забора лязгнул затвор винтовки:

— Эй, кто там? Проходи!

«Что за черт! Неужели пикеты выставлены? Зачем?»

Нестор вывел коня из рослых чернобылов, прошел с ним вдоль забора и снова забрался в засаду. Солнце уже заходило, часовня на Маячной горе просвечивала от его лучей, как фонарь с красными стеклами. Черные на алеющем небосклоне стаи ворон и галок азартно толклись левее, над городской свалкой. Слушая хрипло-пронзительные крики птиц, Нестор снова подумал о неприглядности городской окраины, о бедности и трудности той жизни, которой жила Фрося. Раньше такие мысли мало тревожили его: испокон веков были нищие и бедняки, значит, узаконен на белом свете этот порядок и нечего о нем беспокоиться. А теперь…

Нестор поморщился от досады:

«Задело под ребро, вот и лезет в голову разное».

Кончилась всенощная в церквах. Звенели повсюду мелкие колокола. И в Богодуховском монастыре, за Маячной, тоже трезвонили.

На душе Нестора было тревожно. Так однажды в детстве, уронив привезенные батей из города часы с кукушкой, они убежали вдвоем с Харитиной и спрятались в бурьянах за станицей.

«Пойдем домой!» — истомившись от безделья, ожидания и неизвестности, говорил он. Но трехлетняя Харитинка цепко хватала его за рубашку, блестя бусинами глаз: «Боюсь. Бить станут. Больно». — «Ищут ведь нас, наверно…» — «Пусть ищут, скажут — утонули! А мы сами придем. Тогда ничего не будет». И мальчик, будучи старше сестренки почти на шесть лет, невольно подчинялся ее паническому страху, пробудившейся в ней чисто женской хитрости.

Потом в самом деле «ничего не было», хотя наделавшие шуму гири часов — чугунные еловые шишки, упав со стола, раскололи кукушкин дом. Этот пустяковый случай застрял в памяти Нестора, предпочитавшего сразу идти навстречу опасности.

Но сейчас поневоле приходилось таиться, чтобы не обращали внимания прохожие. «Сижу, как в дозоре». Белоног, точно собака, лежал рядом, все время настораживая чуткие уши. Нестор молчком поглаживал его, а непоеный, голодный конь косил в ответ большими глазами и вздыхал, будто сожалел о невозможности сказать свое, наверное, веское и очень нужное слово.

Уже луна светила над Сырейной площадью, что лежала меж главными мастерскими и кирпичным заводом, ничем не отличаясь от уходившего к скотобойне и вокзалу степного пустыря. Только скопище окровавленных шкур, над которыми днем колыхалась туча мух, оправдывало название этого места — Сырейная.

Сейчас, под лунным разливом, «площадь» выглядела как заросли темных кустарников. К счастью, ветерок дул с левой стороны от линии железной дороги и завода «Орлес».

«Почему так поздно задержалась Фрося?» — думал Нестор, вслушиваясь в гул цехов мастерских, глухое мычание скота, в крики и песни гуляк, раздававшиеся там, где за кизячным двором и скотобойней горели огни городской окраины. Особенно ярко светились вокзал и улица у арсенала оренбургского войска.

Неожиданно Белоног, вскинув голову, призывно заржал.

Нестор сжал легонько его шелковистый храп, ощущая под ладонью горячее трепетание ноздрей, заставил умолкнуть и выглянул из засады.

Два всадника на резвых лошадях, заскакивая вперед, отрезали путь к Нахаловке тоненьким девушкам, которые молчком, должно быть онемев от страха, метались по пустырю, как козы, окруженные волками. Платочки, узенькие жакетки над бористыми юбками — так одевалась Фрося. В следующее мгновение Нестор был на коне и, вылетев из зарослей чернобыла, помчался на выручку к девчатам.

Потускневшая от пыли луна плыла за серыми лохмотьями туч, над черными провалами карьеров, вырытых кирпичным заводом, над кривыми улицами возле вокзала, где, как трупы, валялись у казенок пьяницы. Там, где горели красные фонари, слышался хохот, а возле кабаков — вопли жен и детишек. Громко дребезжали пролетки извозчиков, подвозя на Ташкентскую и Пиликинскую новых гуляк… Вся подлая изнанка большого торгового города выворачивалась здесь, на грязной окраине. Можно кричать, звать на помощь, но никому нет дела до чужой беды, пока не появится объект для правосудия — мертвое тело.