Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров - Алла Соколова

МАРИЯ. Ты, Иуда, сегодня особенно полон боли.

ИУДА. О нет, драгоценная Мария, сегодня я вполне безмятежен, я скуп и равнодушен, одною только фальшивой мимикой своей выдаю свой потаенный синдром бодрости.

ИОАНН. Иуда появился, и память понемногу стала возвращаться. Слова еще нет, но оно уже состоялось. Иуда есть наказание наше, мы заслужили это наказание.

ИУДА. Я пыль вашего ветра, я сахар ваших плодов.

ИОАНН. Из вечно средних веков мы незаметно шагнули к исходу времени, к самому его исходу.

ИУДА. Я стражник ваших болезней и благоденствий.

ИОАНН. Философия более не добавляет блеска бриллиантам будней.

ИУДА. Дерьмо чистой воды.

ИОАНН. Когда возвращаешься против своей воли, вера не помогает, но только мешает тебе.

ИУДА. Вера — машина безвременья, связывающая нынешнее с несуществующим.

ИОАНН. Иуда — тень мира, крах его закоулков.

ПЕТР. Костер наш погас. Скоро и угли его остынут.

МАРИЯ. Ночь на исходе.

ПЕТР. Новый день несет новый ужас. Новые обманутые ожидания.

ИУДА. Аминь.

МАРИЯ. Ни от чего так не устаешь, как от надежды.

ИУДА. Я же предупреждал.

Иуда резко отходит в сторону и отворачивается. Стоит с закрытыми глазами и временами раскачивается на прямых ногах.

ПЕТР (как будто он разговаривает сам с собой). Что нужно было взять? Кружку, ложку, нож, фонарик, веревку, стельки… У меня болят ноги.

МАРИЯ. Одеяло из верблюжьей шерсти.

ПЕТР. Я взял.

МАРИЯ. Иоанн, конечно, возьмет с собой много папирусов.

ИОАНН. Этому еще не пришло время.

МАРИЯ. Или уже прошло.

ИОАНН. Это неважно.

ИУДА (запальчиво, к концу фразы устало и безразлично). Пускай я принес с собой новую версию нашего существования, которая вам представляется сомнительной. Но и от нее вам не отмыться до конца дней ваших.

ИОАНН. О чем ты говорила, Мария?

МАРИЯ. Я не помню.

ИОАНН. Память возвращается и опять уходит.

МАРИЯ. Иуда — катализатор заката.

ИОАНН. Не нужно о нем говорить.

МАРИЯ. Ты прав.

ПЕТР. Все равно он есть и будет с нами всегда.

ИУДА (как будто он разговаривает сам с собой). Вот что-то всплывает во мне, едва осознанное, полустершееся, как будто со следами подчисток. Как будто скребли изнутри мой усталый мозг, чтобы там поверх прежнего записать что-то столь же бесплодное и бессмысленное. «Иуда, Иуда, — слышу я голос одной хромой девочки из моего перезрелого селения, — отчего ты не хочешь пить, как велит тебе мать, козье молоко?» Я, стриженый мальчишка, смотрю на эту девочку с презрением. «Не думай, — говорю, — будто ты можешь меня учить», — и бью ее по руке. Меня принуждают эту девчонку считать своей сестрой, хотя она мне вовсе не сестра, я знаю это точно. Это все штучки моей матери, у которой много детей от разных кавалеров. Уже так все перепуталось, что никто и не знает, от кого он, когда и зачем был рожден. Шлюхи вообще источники всяческих недоразумений. Селение наше потом еще будет разрушено, когда сикарии спровоцируют гнев Рима. Его никогда уже не будет ни на одной карте. Там и теперь только змеи живут в развалинах, да скорпионы прячутся от палящего солнца.

ПЕТР. Мне нравилось, Мария, когда ты клала свою руку поверх моей руки. Всего только прикасалась рукой.

МАРИЯ. Я знаю. Ты хорошо выспался днем?

ПЕТР. Не помню.

ИУДА. Я принес вам в дар свою изощренную безыскусность, я бросил ее к вашим ногам, а вы отворачиваетесь. Иуда — сообщник космоса. Иуда — гордость гор и горизонтов. Иуда — скромность травы.

ПЕТР. Весной, когда море бывало спокойным, улов иногда оказывался колоссальным, и перекупщики рыбы буквально толпились тогда на берегу. Рыба, конечно, падала в цене, но мы не жалели, отдавали ее всю иногда, не торгуясь, чтобы на другой день, еще до зари, снова уйти в море. И молодые мускулы тогда гудели от прохладной усталости. Эта картина всегда стоит у меня на сетчатке глаза.

ИУДА. Ты знаешь, Петр, я вчера покончил с собой.

ПЕТР. Да?

ИУДА. Да.

ПЕТР. Когда это было?

ИУДА. Не помню. Возможно, в прошлом году.

МАРИЯ. Как ты это сделал?

ИУДА. Разбил голову о камень.

МАРИЯ. А где рана?

ИУДА. Видимо, затянулась.

ИОАНН. Полностью затянулась? Сама собой?

ИУДА. Возможно, какой-то след и остался.

ИОАНН. Я ничего не вижу.

ИУДА. Ты смотришь в другую сторону.

ИОАНН. Я не люблю этих кровавых историй.

ИУДА. Я тоже.

ПЕТР. Почему ты это сделал?

ИУДА. Наверное, мне было невмоготу. Возможно, мне хотелось лопнуть, как мыльному пузырю.

ПЕТР. Удалось?

ИУДА. Не могу сказать, что удалось вполне.

ПЕТР. Попробуй еще раз.

ИУДА. И тебе нисколько не будет меня жаль? Ты, Петр, как бутерброд. Где снизу лежит рыхлый Симон, а сверху намазан Иуда. Душистый, изощренный Иуда.

МАРИЯ. Вечно ты, Иуда, умудряешься сварганить что-то этакое…

ИОАНН (как будто сам с собой). Рекомендательные мои письма в Александрии никого не удивили, ни один из книжников не принимал меня всерьез. Навьюченный своими свитками, я скитался тогда по университетским центрам Малой Азии. Особенно я гордился трактатом «Эмоции как метафоры степеней самодовлеющей божественности», хотя тот был написан мной еще в шестнадцать лет. Завороженный механизмами мистики в старинных святых текстах, я до одури просиживал над ветхими папирусами. Я мечтал стать вровень с ученейшими мужами эпохи, но мои полезные знакомства вскоре меня разочаровывали. Присутствие оставляет след. Отсутствие оставляет след. След есть наш смысл и единственно возможное бессмертие. Искусство, возможно, есть предмет общественной гигиены, его же полагают уловом честолюбия личности.

ИУДА. Знаешь, Петр, иду я сегодня по городу и вижу надпись: «Место безверия. Торговля разрешена». Бедный Иуда тоже хотел бы, чтобы сознание теряли от его виртуозности, чтобы плоти толп содрогались восторгом. Что такое сделалось с нашим отечеством, чтоб ему сдохнуть?!

ИОАНН. Мир обанкротился, и теперь только одни священные сарказмы есть средства осуществления свободы в условиях тотальной боли.

ПЕТР. Возможно, мне нужно искать себе еще более скромный удел. Каким-нибудь бедным строителем должен был быть я. Бродячим учителем или сельским жонглером.

ИУДА. Жизнь и смысл, жизнь и смысл без передышки. Этого ты хотел, Петр? Этого ты добивался, Иоанн?

МАРИЯ. Твой тайм-аут исчерпан, Иуда. Время уходить.

ПЕТР. Время уходить нам всем.

ИУДА. В повадках моих торжество утверждения, вы же смотрели на меня так, как будто я украл ваше фамильное серебро.

Петр встает, отряхивает с одежды крошки и пыль. Нерешительно топчется на месте.

ПЕТР. Ночь прошла. Тяжесть осталась.

ИУДА. Ты, Петр, смирился с автоматизмом неосознанности твоего обихода. Меня же влекут великие проблески моего своеволия.

ПЕТР. Мы свидетели горечи, Иуда, современники спасительного сомнения.

ИУДА (кричит). Тебя распнут на кресте вниз головой!

ПЕТР. Со мной это уже было.

ИУДА. Ты идешь на это снова?!

ПЕТР (пожимает плечами). Ты ведь тоже не можешь отступить ни на шаг от своей миссии удушья.

ИУДА. Возьми меня с собой. Я смогу уберечь тебя от многих наваждений невежества.

ИОАНН (Петру). Когда ты будешь в городах, будь осторожен вблизи высотных домов.

ПЕТР. Благодарю тебя. Я учту. Будь осторожен и ты.

ИОАНН. Мария, с кем ты пойдешь?

ИУДА. Ответь им.

МАРИЯ. Видимо, я все же останусь в Иерусалиме.

ИОАНН. Он будет разрушен два раза.

МАРИЯ. Я знаю.

ИУДА. Пойдем со мною, мужественная Мария, и мы наполним дни наши чинопочитанием морали, небрежностью бреда. Корчами укоризны, упражнениями в бессилии, ожогами торжества.

МАРИЯ (как бы про себя). После больницы я увидела, что абсолютно никому не нужна. Появилось много новых молоденьких девочек, более расторопных, более смазливых, более беззастенчивых. Я стала женщиной в девять лет, я жила тогда в доме богатого торговца кожами. И что я теперь? Мерзкая рухлядь. С множеством болезней, которые то затухают во мне, то вновь сотрясают мое несчастное тело до последней его клеточки.