Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Курт Давид

И оба гонца немедленно ускакали.

Все присутствовавшие при этом воздали хану должное за его хитрость, и я, хоть и не подавал виду, был с ним согласен.

Глава 14

ХА-ХАН

У озера Балдчуна наши лошади отдохнули, да и нам не приходилось больше пить вонючую жижу и есть полевок: в камыше было полным-полно уток, гусей и лебедей.

Прежде чем гонцы вернулись, к нам присоединилось несколько племен, бросивших Тогрула, потому что он, опьяненный одержанной победой, ограбил их или не поделился добычей. Джамухи тоже не было больше в лагере кераитов. Разведчики донесли, что между ним и Тогрулом вышла ссора — каждый из них хотел возвыситься над другим. Несмотря на этот разрыв, войско кераитов было еще намного сильнее нашего, и нам по-прежнему приходилось избегать открытого сражения.

Но вот и гонцы вернулись. Хали-Удара и Чахур-хана мы узнали издали, но между ними скакал незнакомый нам всадник. Когда они приблизились настолько, что перед их глазами открылся наш лагерь, незнакомец повернул лошадь и поскакал прочь. Чахур-хан пустил стрелу в его вороную и попал в правую бабку — лошадь так и села! Люди Хазара привели схваченного ими незнакомца к хану.

Хали-Удар улыбнулся:

— Его зовут Итурген, и старый Тогрул послал его к тебе, Хазар, с вестью, что принимает тебя под свою руку!

— Темучин! — испуганно воскликнул Итурген. — Ты жив?

Чингисхан кивком головы дал Хазару понять, что пленник в полной его власти, и Хазар обезглавил кераита, не обменявшись с ним ни словом.

А потом Хали-Удар и Чахур-хан рассказали, что Тогрул велел поставить в знак победы над Темучином шатер из золотой парчи и, предвкушая покорение остальных враждебных племен, решил задать большой пир победителей.

— Он ни о чем не догадывается и считает, что все вы давно пребываете у богов.

— Вот и хорошо, — кивнул Чингисхан. — У озера Тунге мой названый отец ответил на мое послание знаменем войны. И значит, он меня отринул. А раз он меня отринул, я применю военную хитрость. Я окружу его войско и возьму в плен прямо во время пира, когда он будет восседать на своем троне, чуть не лопаясь от важности. Глупца Сенгуна мы убьем без лишних слов, где бы его ни встретили, — он виноват больше всех остальных. Старика же Тогрула приведите ко мне, чтобы я мог немного поговорить с ним. Мне не терпится увидеть, как он будет трястись от страха.

Послышались приказы.

Воины седлали лошадей.

На вьючных лошадей грузили свернутые кибитки и юрты.

Поднялись столбы пыли.

Согласно принятому у нас порядку, я ехал справа от моего властителя, мой помощник слева, а остальные окружали нас веером — либо широко раскрытым, либо собранным, в зависимости от местности. Чтобы поберечь лошадей, мы поначалу ехали очень медленно, чуть ли не шагом, так что хвосты яков на древках наших флагов висели неподвижно. Темучин переговаривался с моим помощником, а ко мне не только не обращался, но не удостоивал даже взглядом. Но я от этого никаких страданий не испытывал, а хранил молчание, как и он. Ведь это не я преступил законы степи…

Когда мы снова достигли нашего лагеря у озера Тунге, на нас из травы глядели только четыреста низких кольев, возвышающихся над цветами подобно поднятым при клятве пальцам. А сами цветы в этот жаркий полдень тоскливо свесили свои головки. На длинных зеленых лапах одинокой ели расселись стервятники.

На другой вечер мы были уже вблизи лагеря кераитов и окружали его, как приказал хан. И вот началась битва. Длилась она два дня и две ночи. По ночам, казалось, горело все небо, а днем солнце закрывалось стеной дыма, который гнал со стороны степи свежий ветер.

Все шло так, как задумал наш властитель.

Когда на третий день враг наконец сдался и Чингисхан со своими телохранителями пробился к золотому шатру вождя кераитов, он воскликнул:

— Где тот, кто некогда был моим названым отцом? Он что, спрятался под войлочным одеялом и дрожит от страха? У меня есть для него послание от богов!

Никто ему не ответил.

И снова воскликнул Темучин:

— А его сын, он-то куда запропастился? Я хочу вырвать его язык, чтобы он никогда не сеял больше вражды и ненависти между братьями!

Из толпы пленных выступил широкоплечий кераит, который обратился к Чингисхану с такими словами:

— Меня зовут Хадах-баатур. Два дня и две ночи я с моими людьми сражался против твоих и думал: «Как я могу схватить и предать смерти человека, которого столько лет по праву считал своим господином?» Поэтому я не схватил и не выдал его тебе, Чингисхан, а затягивал битву до последнего, чтобы дать ему возможность спасти свою жизнь и бежать как можно дальше отсюда. Его сын бежал вместе с ним. Если я за это должен сейчас умереть, я готов принять смерть. Но если Чингисхан помилует меня, я буду служить ему верой и правдой!

Темучин, на которого эти слова произвели впечатление, ответил:

— Кто не предает своего законного властителя, а сражается за спасение его жизни до последнего — настоящий мужчина и воин! Такой человек достоин того, чтобы я принял его на службу!

После того как хан щедро наградил своих приближенных и раздал воинам пленных женщин и детей, одежду, оружие, золотые кубки, чаши и кувшины, мы еще долго оставались в тени горы Абшида-Кодегер. Темучин начал перестраивать свое войско и издал указ, по которому следовало подвергнуть казни всех тех, кто в дни поражений отказали ему в повиновении или ушли из лагеря, а теперь, после великой победы, готовы снова служить ему.

Первыми двумя, кого казнили, были два военачальника-нойона, которые тогда, на безжизненной равнине, где мы пили вонючую жижу, отказались принести ему клятву в верности, потому что не надеялись больше на конечную победу. После этого воины столкнули в пропасть нескольких связанных сотников. Хан приказал, чтобы их подвергли «смерти с кричащим ртом», а не «беззвучной», когда осужденным набивали рот землей и травой. Мы днем и ночью слышали душераздирающие крики. Да мы и должны были их слышать, ведь наш хан сказал:

— Пусть эти крики пронзят вас до мозга костей! И пусть они устрашат тех, кто считает, будто есть еще кто-то помимо меня, кому они могли бы служить! Это так же невозможно, как невозможно воткнуть два меча в одни ножны!

Я сидел перед юртой Чингисхана, как юртовый пес, которого прогнал хозяин. Даже мой помощник избегал меня с тех пор, как непокорных сбросили в пропасть. По ночам меня терзал страх. В мечтах я бежал к Золотому Цветку и Тенгери, а потом вместе с ними бежал на север, в тихие бескрайние леса, к чистым блестящим озерцам, где нам с Золотым Цветком не пришлось бы бояться весны и лета, где мы могли бы радоваться возвращению певчих птиц.

Но вот снова взошло солнце, и воины повели к пропасти новых осужденных. Они же столкнули в пропасть и мои мечты, ибо светлый день сказал мне: ты хочешь бежать? Может быть, тебе и удастся пробраться на север. Но одному тебе бежать никак нельзя, потому что в главном лагере, у Керулена, тебя ждет Золотой Цветок. Значит, сначала ты должен добраться до нее и лишь после этого бежать на север. А вот это уже невозможно: дорогу к лагерю перекрыли воины Темучина…

Однажды утром хан сказал:

— Пришлите ко мне того, кто сидит справа от входа в юрту.

Вот как? Я послушно встал. Я даже не успел испугаться. А если и успел, то проглотил страх. Пусть он шевелится где-то в моих зрачках, но на лице у меня его быть не должно.

— Ты хотел меня видеть?

Темучин сидел на золотом троне перед обтянутой синим шелком стеной юрты.

— Да, — ответил он и щелкнул пальцами, после чего слуги и телохранители сразу покинули ее. — Я велел позвать тебя!

На фоне синей стены его наряд золотистого цвета напоминал скомканное солнце.

— Почему ты пришел? — тихо спросил он.

— Потому что… — у меня перехватило дыхание. Лишь сейчас я догадался, почему он добавил: «Я велел позвать тебя!»

— Потому что?.. — Темучин откинул голову, прислонившись к синему шелку.

— А почему бы мне и не прийти, мой хан? — уклонился я от ответа.

Он как будто задумался. Только в эти мгновения я осознал, что телохранители не отняли у меня пояса, шапки и меча. Это придало мне немного уверенности, хотя я и знал, что у хана есть привычка не отнимать эти знаки достоинства даже у тех, кого он заранее осудил.

— Ты спросил: «А почему бы мне и не прийти, мой хан?» — начал он опять. — Но разве ты всегда приходил, когда я звал тебя?

— Нет!

— А разве не следует приходить всегда, когда тебя зовет твой хан?

Я замер. Что это? Западня?

— Вообще-то в твоем вопросе есть и ответ на него. Что мне остается? Если я скажу «да», я, может быть, спасу свою жизнь, а скажу «нет» — ты, скорее всего, велишь сбросить меня в пропасть.

Чингисхан поднялся.