Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

Он посмотрел на часы. Без пяти девять. Двадцать пятьдесят пять. Стряхнул с себя снег, отдышался, вошёл в подъезд и подошёл к двери. Дз-и-и-нь.

Дверь открыла Нэля, она была в облегающем, чёрном, очень открытом и коротком платье, чёрном и в то же время каком-то переливающемся, то кажется оно чёрным с золотом, то — с серебром. Волосы собраны вверх, лицо удлинённое, чужое, да ещё ярко накрашенные губы, серебристо-фиолетовые тени на веках и тонкой чёрной нитью подведённые глаза. Он стоял в коридоре, смотрел на неё и думал, что он совсем ещё маленький и навряд ли ему стоило приходить сюда, в гости к этой красивой, такой взрослой и чужой женщине.

— Какой ты точный, — засмеялась она, взглянув на маленькие часики, ладно обхватившие запястье. — А это что?

Он достал из сумки торт и шампанское, снова засмеялась, куда-то убежала и прибежала опять, но с пустыми руками: — Чего стоишь не раздеваясь? Давай быстрее!

Такой оживлённой он её ещё не видел. Разделся, повесил пальто и шапку на вешалку и посмотрел на себя в большое, почти в человеческий рост, зеркало. Не так уж и юн, солидный молодой человек, красивый костюм-тройка, красивый галстук, белейшая, читейшая рубашка, молодец мать, постаралась.

— Боже, — всплеснула руками Нэля, в очередной раз выбежав в коридор и с удивлением рассматривая его в новом обличье. — Да ты чертовски мил! Пойдём в комнату.

Она взяла его за руку и прямо-таки втянула в комнату, верхний свет погашен, горели торшер да свечи на уже убранном к празднику столе. — Знакомься, — сказала она ему, — это Галя, Гала, Галочка, — и опять засмеялась, отпустила его руку и вновь куда-то скрылась из комнаты.

Незнакомая Галя сидела в кресле, стоящем у включённого телевизора, вполоборота к нему. Она улыбнулась и встала, сделав шаг навстречу. Нэля говорила ему, что Галя старше, что ей за тридцать, но сейчас он просто не видел этого. Перед ним была интересная (абсолютно фригидное слово) брюнетка с волевым подбородком и большим ртом. Интересность эту портили узкие, хищные губы и бесцветные глаза. Ростом почти с него, то есть намного выше Нэли, в каком-то светлом, почти прозрачном, свободном платье, ворот которого застёгнут большой и, судя по всему, дорогой брошью. Галя делает ещё шаг, протягивает руку, он берёт её холёную длинную ладонь, но вместо лёгкости и бесплотности чувствует жёсткое, мускулистое пожатие сильного и, вроде бы, уверенного в себе человека.

— Вот вы какой, — улыбается ему Галя, широко открыв рот, и он замечает чуть желтоватые, неровные, мелкие зубы. — Садитесь, вы курите?

Властный голос, да ещё это «вы» —и он, не выкуривший в жизни ни одной сигареты, послушно берёт из протянутой ему картонной коробочки с золотым тиснением длинную белую сигарету с чёрно-коричневым фильтром. Галя пристально и без всякого стеснения смотрит на него, в этом взгляде есть снисходительность, превосходство, какое-то очень холодное и брезгливое любопытство, то есть всё, кроме стеснения, но ему очень трудно прочитать этот взгляд, он сидит и курит первую в жизни сигарету, голова сразу начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота. Боже, как это отвратительно — курить. И опять ему кажется, что он пришёл сюда зря, эта женщина, в принципе, могла быть ему матерью, она явно старше его раза в два, и какие у неё сильные руки, где же Нэля, отчего она не идёт, да вы курите впервые, не так ли, внезапно то ли спрашивает, то ли утверждает Галина (именно так, не Галя-Галочка, а Галина, сразу подумалось ему). Он смущённо кивает головой. Она улыбается: — Бросьте, никогда не делайте того, чего лично вам не хочется. — Он послушно тушит сигарету и подходит к открытой форточке: вдохнуть воздуха, сглотнуть морозца, освежить нутро.

— Давайте садиться за стол, как бы нежно пропевает опять впорхнувшая в комнату Нэля, — уже всё готово, так что можно начинать. Ты водку пьёшь?

Он признаётся, что никогда ещё этого не делал, что же, говорит Нэля, надо попробовать, если в меру, то это ничего, только на пользу, и наливает ему рюмку, наливает Галине, наливает себе, — Всё, садимся!

Стол скромный, какие-то салатики, бутербродики, единственное, что сразу же бросается в глаза, так это стоящая в самом центре тарелка с красной рыбой (сёмга? кета? кижуч? чавыча? скорее всего, горбуша...), посыпанной зеленью.

— Ну, будем, — говорит Галина и залпом выпивает свою водку. Нэля смотрит на него, смотрит очень хитро, будто посмеиваясь, а он смело подносит рюмку к губам и опрокидывает её в рот. Что же, горько, противно и жжёт, но это лишь первые мгновения. Нэля кладёт ему на тарелку один салат, другой, третий, кусочек колбаски, ломтик ветчины, пайку рыбы, закусывай, говорит она, обязательно закусывай, тогда ничего не случится. Голос её доносится как бы издалека, в голове немного позванивает, он послушно ест один салат, другой, третий, бросает в рот кусок колбаски, за ним следует ломтик ветчины, туда же отправляется пайка рыбы, рюмки опять налиты, Галина что-то долго говорит, обращаясь непосредственно к нему, но он не слышит, он просто знает, что ему очень хорошо сидеть здесь, пить водку с этими женщинами и — вполне возможно, — что он попросит у Галины ещё одну длинную белую сигарету с чёрно-коричневым фильтром. Вот пройдёт немного времени, и он сделает это, а сейчас надо ещё выпить водки, и он берёт рюмку и пьёт. Нэля опять накладывает ему в тарелку один салат, другой, третий, опять появляются в ней кусочек колбаски, ломтик ветчины и пайка рыбы, а он смотрит на Нэлины руки, такие белые и тонкие, ему очень хочется, чтобы эти руки обняли его, прямо здесь, сейчас, немедленно, но хочется-перехочется, всему своё время, и он просит у Галины сигарету, та смеётся и опять что-то говорит, но сигарету даёт, и он прикуривает, а Нэля опять ускользает из комнаты и вновь появляется с подносом, на котором стоят чистые тарелки. Галина включает проигрыватель, в телевизоре убавляют звук, но совсем не выключают — скоро двенадцать, надо не пропустить, открыть шампанское, налить в фужеры и дождаться момента, когда пробьют кремлёвские куранты.

Они встают за столом, в фужерах пенится шампанское, кто-то из правительства говорит с телеэкрана какие-то праздничные слова, вот куранты начинают бить, вот уже девятый удар, вот десятый... Одиннадцать... Двенадцать... С Новым годом, товарищи! Нэля залпом выпивает шампанское, тянет Галину из-за стола, и он с непонятной тоской смотрит, как: две женщины кружатся, обнявшись, посредине комнаты, но вот ему становится весело, совсем весело, он тоже пьёт шампанское, Новый год, новая жизнь, всё новое, Галина, отпыхиваясь, возвращается к столу, а Нэля зовёт его, и они соединяются в плотном, тесном, облегающем, как её чёрное с переливами платье, танце.

Он вернулся домой поздно вечером, разбитый, с больной головой (тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок), долго поднимался к себе на пятый этаж, не хотелось подходить к дверям, нажимать кнопку звонка, не хотелось, чтобы мать открыла дверь и сказала: — Ну что? — Да ничего, — ответил бы он, хотя вот это совсем неправда, как раз чего, но говорить об этом...

Но говорить об этом, но вспоминать об этом, но думать об этом ему не хочется и сейчас, когда прошло уже столько лет (очень смешная и совершенно не литературная рифма на «лет» — «котлет», можно подпустить ещё и прилагательное: каких котлет? — отбивных котлет, каких котлет? — паровых котлет, каких котлет? — куриных, рыбных и так далее). Получается забавный зачин —когда прошло столько лет, он всё ещё не мог... Да, не мог, что-что, а такое попросту не забывается, ведьма, сучка, дьяволица, что ты со мной сделала, вся жизнь с тех пор наперекосяк, и только засунешь руку под кровать, как она шарит и шарит там в поисках револьвера (дорога совсем растворилась в чаще, тип-топ, вот циклоп, хлоп-хлоп, дай-ка в лоб), большого, чёрного, тяжёлого, многозарядного (открой каталог и подбери модель), постоянно вышмыгивающего из рук нелепой и раскоряченной лягухой.

«Счастлив?» — думал он ночью, належавшись до одурения, до тошноты в горячей ванне, напившись крепкого чаю, пожелав матери спокойной ночи (она, как почувствовав, не стала его спрашивать, только улыбнулась и сказала «привет», сама, видать, недавно пришла, разомлевшая и послепраздничная, ёлку, впрочем, всё-таки зажгли), он юркнул в свою комнату, быстренько забрался в постель и погасил свет. «Вроде бы счастлив, хотя кто может сказать, что это такое?» Спать не хотелось, собственное тело было невесомым, он знал, что с этого дня он другой, повзрослевший сразу лет на десять, да даже не повзрослевший, просто ставший взрослым за какие-то сутки, неужели всё в этой жизни зависит только от одного? Ему стало стыдно, не от чего-то конкретного, а стыдно вообще, очень странное чувство, никогда до этого не ощущал ничего подобного — когда хочется скрыться, зарыться в землю или траву, урыться (чем плохое слово?) в одеяло или что-то подобное, в общем, сделать так, чтобы тебя никто не видел и не слышал. И ни на какую-то одну минуту, ну, две или три, нет, намного больше, сейчас, по крайней мере, ему хотелось неделю сидеть дома, запершись в своей комнате (а отчего бы так не сделать? Ведь каникулы ещё только начались, ещё только вечер первого января, в школу одиннадцатого, значит, десять дней — десять, а не семь, неделя и ещё плюс три дня — можно просидеть вот так, закрывшись и урывшись, не поднимая глаз, не отвечая ни на чьи вопросы, лишь бы никто не видел тебя и ты не видел никого), в своей квартире, в своём подъезде, в своём доме. А главное, что уже сейчас мучительно хотелось увидеть Нэлю.