Мой рабочий одиннадцатый - Николай Никонов

Понемногу менялся ее характер. В детские дни неуступчиво-упрямый и своенравный, он лишь сильнее окреп в этой своенравности, стал надменно-жестким, неуживчивым. Она уже научилась смотреть невидящим взглядом, пропускать мимо вопросы, привыкла, что на любую ее грубость мужчины снисходят, улыбаются ей и пытаются отшутиться, и не замечала, как нечто весьма сходное с презрением, с надменной спесивостью все чаще застывало на ее красивом лице, отвердевало, превращалось потихоньку в постоянную маску. Еще в училище пришло умение густо чернить веки, разрисовывать синими и голубыми тенями, в клюковинку сжимать губы, говорить быстро и как бы пренебрежительно-неразборчиво: «Вот еще! Нормально. Что смеяться-то! В порядке!» Не замечала, как язык грубел, все чаще обращался к этим словечкам, заменяющим живое и спокойное слово. И в то же время по-прежнему оставалась она тайно страдающей, никого и никак не могла она найти из тех, кого ждала и кому хотела бы излить свою душу. Может быть, ее нынешний облик накрашенной вертихвостки как раз и отталкивал, отпугивал их, а ей с лихвой доставалось откровенных взглядов, дурацких словечек болтающихся у прилавков пижонов и магазинных парней-грузчиков с руками, не знающими приличий.

С детских лет Света усвоила одно: деньги — всё! О деньгах постоянно говорил отчим, деньги любила мать. Даже девочки-сестры очень хорошо относились к деньгам — у каждой была своя глиняная кошка-копилка из Кунгура, у одной белая, у другой с пятнами. Деньги в семье ценили превыше всего, и Света помнила, держала в памяти, с какими довольными, чтобы не сказать счастливыми лицами, с блеском в глазах мать и отчим пересчитывали отпускные и премиальные, — он приносил их все до копеечки, торжественно передавал жене... Вручал. Деньги... У Светы не было кунгурской копилки, но в этом слове для нее жил запах шелковистых мехов, граненых кристаллов с импортными духами, огни колец и браслетов в витрине ювелирного магазина — она так любила этот магазин, постоянно забегала, примеряла тяжелые подвески, перстни, серьги, торчала у витрин, и на нее, как и на всех толпящихся тут девушек, девочек, женщин, дышало, светило, манило к себе тягучее, сияющее золото. Золото... В этом слове был напевный гром музыки, голубой чад ресторанов, куда изредка приглашали не слишком денежные поклонники. Она не заметила, как стала жадной, до того жадной, что не захотела дать соседке по парте свою ручку — вот еще, тратить стержень! И он стоит денег. И все время искала способы найти, раздобыть, заработать, сэкономить на чем-нибудь: на столовых, на ужинах, завтраках, благо пряники и печенье под рукой, а обвесить, возместить убыток — пара пустяков, надо только знать в лицо, кого можно, кого не стоит. Лучше всего обвешивать тех же парней, девчонок-школьниц, деревенских женщин, опаснее — пенсионеров, мужчин среднего возраста и еще опаснее — городских старух. Все-таки денег не хватало. Тогда она стала занимать их, чтобы купить новое платье, сапоги, меховые шапочки. Чаще других деньги давала заведующая магазином. Давала щедро, без напоминаний об отдаче, и постепенно, словно не понимая, как это так получилось, Света оказалась в таком большом долгу, что старалась о нем не думать. Как-нибудь... Ну, потом... Рассчитаюсь... Света из тех, кто легко забывает.

Заведующая была с ней ласкова, вообще выделяла из остальных продавщиц, и девочки молча ей завидовали, потому что со всеми прочими Галина Петровна была строга, холодна до грубости — ее боялись, и многие, не вытерпев придирок, уходили. И покупатели жаловались на Свету за грубость, но заведующая как могла выгораживала ее, однажды прямо-таки спасла, в контрольном завесе оказалось на сорок граммов меньше дорогих конфет, а ведь точно за такие же провинности, за грубость не одну продавщицу заведующая переводила в уборщицы, увольняла совсем. Все шло хорошо до тех осенних дней, когда в магазин стали поступать арбузы, дыни, виноград и яблоки...

Заведующая вызвала Свету.

— Ну-у, Галина Петровна, зачем же меня! Всегда меня... — отнекивалась Света, стоя у двери и уже все понимая.

А заведующая неподвижно смотрела на нее и кривила губы, причмокивая, точно что-то попало ей в зуб. Потом стала смотреть в окно — ребята-грузчики кидали тару в кузов грузовика. Она думала. И соображала, хлопала ресницами Света.

— Вот что, милая, — сказала наконец заведующая, придерживая рукой дергающееся веко. — Мне нужны деньги... И надо бы поскорее... Ты поняла? Помнишь, сколько ты должна? Ты должна...

— Галина Петровна... — Света подумала, что ошиблась. — У меня... У меня...

— У тебя нет денег...

Света жалко кивнула. Она бы расплакалась, но что-то удержало ее, она словно бы что-то ждала.

— Так что же?

Света молчала.

Заведующая вздохнула и снова поглядела в окно. Грузовик тронулся.

— Слушай, — сказала заведующая тихо, но так властно, что в груди у Светы что-то дернулось. — Я знаю, как ты обвешиваешь... Уносишь домой конфеты... У тебя под прилавком в левом углу спрятано два килограмма «Ермаковых лебедей» и килограмм трюфелей... Я все знаю... Знаю и кое-что еще...

«Что? Что? Что? — покрываясь ознобом, думала Света и чувствовала на шее, на лбу и на спине крапивные прикосновения. — Что она еще знает? Что? Ведь больше ничего...»

— Ты слушаешь? Иди сюда и сядь!

Заведующая грузно поднялась, прошла к двери, открыла ее, выглянула в коридорчик и снова тщательно закрыла, вернулась на свое место у окна, где стояла, держась за спинку стула, побелевшая Света.

— Садись! — повторила заведующая и, когда Света села, сказала, прищуривая некстати дергающийся крашеный глаз и постукивая ногтями в ярком лаке. — Будем откровенны... Понимаешь, я попала в беду, и мне срочно нужны деньги... Пока я была на работе, меня обокрали. Я никому об этом не говорю... Что толку? Будут жалеть, охать, точить языки или еще начнут собирать какие-то крохи... Не нужно, не хочу... Понимаешь, муж был на курорте, дети в школе... Теперь хоть плачь, хоть что... Ни денег, ни вещей... Надо еще платить долги за машину... Ты, конечно, отлично представляешь, что наша зарплата... — Заведующая усмехнулась. — А тут, понимаешь, семья... Больной муж... Дети взрослеют... Ты должна мне помочь. Только помочь... Понимаешь? Ты согласна?

Света дважды кивнула. Она была готова на большее.

— Но помни: об этом разговоре не должен знать никто. И если ты... Ты знаешь, что я не только уволю тебя по статье... за... но... Ладно. Ведь ты умница. Я давно вижу это. Ты с головой, не то что эти дуры... Вот почему на фруктах, на подотчете будут работать только ты и Римма. Ты знаешь, что у фруктов разные сорта и, кроме того, много гнили, порчи...

Света молчала, розовея.

— Поняла? — жестче спросила заведующая.

— Да.

— Деньги будешь сдавать мне. Остальное зависит от тебя.

Света мотнула головой, дернула губкой. Кажется, к ней возвращалась уверенность.

— А долг... Можешь не возвращать... пока я обойдусь. Ты молодая, тебе нужны деньги. Ты должна одеваться, следить за собой. Ну, все... Иди принимай товар. И помни: только я могу выручить тебя. Иди... Все будет прекрасно...

Когда дверь за продавщицей закрылась, заведующая еще несколько секунд смотрела на эту дверь. Потом кисло улыбнулась кому-то, может быть, себе, недовольной углубленной улыбкой. Потом она встала, прошлась по комнате, все кривясь и озабоченно причмокивая, села за стол, достала сумочку, золоченый туб с помадой — любила красно-бронзовую — и, приглядевшись в зеркальце, открыв рот, натянула губы так, что лицо ее приняло выражение глотающей рыбы, тронула губы помадой. Склонив голову, посмотрела, поправила отточенным мизинцем и надулась. Видимо, результат наблюдений не обрадовал ее. Лицо стало кислое и потухшее. «Старею», — горько подумала она, вздохнула и еще подумала, что людям после сорока и ближе к пятидесяти не стоит долго смотреть на себя в зеркало. И все-таки еще смотрела на вялую, прожированную кремами кожу возле глаз, на мелкие, мельчайшие морщинки. Пока они были еще как пленка на кипяченом молоке, если на него слегка подуть. Она смотрела и думала, что эти морщинки станут потом морщинами, и как это ужасно женщине стареть, словно безнадежно сползать по откосу.

За такими размышлениями застала ее всунувшаяся в дверь другая любимица — рыжекрашеная девчонка Римма с нахальными глазами и толстым, торчащим, как у поросенка, носиком.

— Галина Петровна! Покупатель бузит. В кафетерии... Книгу жалоб просит...

— Что еще там! — Заведующая с досадой сунула зеркальце и помаду в сумку, щелкнула застежкой. — Вечно без стука врываешься!.. Сколько говорить...

И, изобразив на толстом лице предупредительнейшую улыбку, вышла из комнаты.

— Суд удаляется на совещание, — объявил председатель и вышел вместе с членами суда.

За высоким столом сбоку остался только прокурор, лысый человек с больным, усталым взглядом. В противоположной стороне, опершись на трибуну, стоял адвокат, бойкий, черноволосый и кудрявый. Несмотря на ни в чем не схожую внешность, выражение лиц прокурора и адвоката было одинаковое. Дело сделано, все ясно, обвиняемые получат по заслугам, законность соблюдена. Обычное торговое дело — таких было и будет... В лицах этих людей, постоянно общающихся с преступниками, однако, сквозило и самое человеческое понимание тех, кто сидел за барьером на длинной широкой скамье.