Славные парни. Жизнь в семье мафии - Николас Пиледжи

"Стоило мне прознать про возможные переводы, как я незамедлительно взялся за дело. Я понимал, что если из Алленвуда собираются перевести шестьдесят человек, то в колонии окажется шестьдесят свободных камер.

Я хотел любыми средствами попасть в одну из этих камер. Для меня Алленвуд в сравнении с Льюисбургом, где я себя и так неплохо чувствовал, будет почти свободой.

Я связался с Карен и наказал ей незамедлительно начать обзванивать знакомых в Федеральном бюро тюрем. Я сказал ей:
- Не пиши письма, звони!
Я наказал ей связаться с Микки Бёрк, чтобы та попыталась перевести сидевшего в Атланте Джимми в Алленвуд.

Попади мы в Алленвуд, считай, мы там как у себя дома. В системе Федерального бюро тюрем Алленвуд считался загородным клубом. Никаких стен. Никаких камер. Как летний лагерь для нашкодивших взрослых. Там были теннисные корты, тренажерный зал, беговые дорожки, поле для гольфа с девятью лунками, и, конечно, что слаще всего, крайне либеральные и облегченные реабилитационные программы.

Как я и подозревал, спустя неделю после начала голодовки в Федеральном бюро тюрем решили, что уже по горло сыты мистером Лидди и его дерьмом.

Они загрузили шесть автобусов парнями, объявившими голодовку, мистера Дж. Гордона Лидди в первую очередь, и отправили сорок из них в Льюисбург, а еще двадцать тупых ублюдков в Атланту, где мусульмане и арийское братство [29] резали друг друга из-за пончиков.

Через несколько дней администрация начала переправлять заключенных из Льюисбурга в Алледвуд, но моего имени не оказалось в списке. Когда я справился в администрации, мне сказали, что я не попал в список по причине того, что мое дело помечено грифом "Организованная Преступность".

Кто-то сказал, что это из-за того, что я повредил запястье, играя в софтбол, а в Алленвуде не хотят принимать травмированных. Это бесило. Я считал, что все устроил, а они тут переводят других, а не меня. Карен звонила в Вашингтон, должно быть, раз двадцать. Все напрасно.

Наконец, я отправился к секретарше моего исправительного офицера. Она сочувствовала мне. Я всегда был с ней обходителен, несмотря на ее уродство. Она часто наблюдала, как я играю в теннис. Я шутил с ней. Готовил для нее. Покупал ей цветы.

А теперь я был в отчаянии. Я умолял. Она понимала, чего я добиваюсь, и думаю, годы сердечного отношения окупились.

Однажды, когда ушел начальник тюрьмы, пока администрация готовилась к переводу последней партии заключенных, я решил сделать очередную попытку добиться перевода. Девушка выглядела очень печальной. 
- Пожалуйста, не говори ничего, - произнесла она и убрала одного бедолагу из списка, взамен включив туда другого бедолагу. Меня.

Я не мог поверить своим глазам. Спустя пару дней я уже был в Алленвуде. Это был совершенно иной мир. Словно я попал в мотель. Там находились пять больших общежитий с сотней заключенных в каждом, где у всех была своя отдельная спальня.

Здание администрации, столовая, комнаты для посещений находились у подножия холма, и за исключением двух перекличек в день - первой в семь часов утра, когда мы вставали на завтрак, и второй в половине пятого дня - вся система была построена на взаимном доверии.

Спустя неделю моего там пребывания, я в одиночку отправился больницу, расположенную в центре города, чтобы проверить ушибленное запястье. Никаких охранников. Никакого наблюдения. Ничего.

В колонии подобрался приятный контингент. Парни руководили своими делами прямо из общежития.

В каждом общежитии рядом с телевизионными комнатами находились комнаты с телефонами, и можно было наблюдать, как парни целыми днями висят на телефоне, заключая сделки. Вместе с нами мотали срок четверо биржевых махинаторов, чьи жены заявлялись каждый день.

Количество свиданий в Алленвуде не было ограничено, и некоторые из парней торчали в комнатах для посещений с девяти утра до девяти вечера. Жены биржевых маклеров прибывали в лимузинах, а их служанки готовили филе или стейк прямо там же, на кухне. На выходные приходили посетители с детьми и няньками, и в колонии даже был свой детский уголок, где дети могли играть и отдыхать.

Когда я прибыл в Алленвуд, там меня встретило множество евреев. От Федерального бюро тюрем они получили право держать отдельную, кошерную кухню.

Я немедленно вызвался на работу в кошерной кухне. Я хотел с самого же начала показать себя набожным человеком, что позволило бы мне получить право на религиозные отпуска, по семь дней дома каждые три месяца.

Вскоре я разузнал, как выбираться домой еще чаще. Карен поддерживала связь со знакомым раввином, который писал в Алленвуд, испрашивая для меня разрешения покидать колонию на три дня для религиозного наставления.

Руководство тюрьмы всегда благоговело перед запросами священников. Именно таким образом мы получили в Алленвуде вторую кухню, а чернокожие заключенные смогли поддерживать исламский пост и молитвенные дни.

Стоило мне добиться религиозных отпусков по выходным, как все остальное устраивал местный раввин.

Он был пройдохой. Работал с заключенными Алленвуда уже пару лет, и у него ты мог купить себе любое предписание. В Алленвуде находился с десяток парней, которые проходили по его программе, состоящей в том, что он отводил их на молитвенные собрания в местный мотель, где они получали религиозные наставления и отдыхали.

Я понимал, что за разумную цену раввин мог устроить и что получше. Спустя пару недель я устроил все так, что по утрам в пятницу он сажал меня в свой девяносто восьмой олдсмобиль, и мы, как угорелые, мчались в Атлантик-сити, где я встречался с Карен и ребятами, и все выходные мы проводили в играх и застольях.

Раввин брал штуку за выходные, и мне приходилось оплачивать его проживание в гостинице. Он так старался угодить, что спустя пару поездок я включил в религиозные выходные Джимми.

После того как Джимми перевели в Алленвуд, я нечасто с ним виделся. Бёрка определили в другое общежитие и к тому же включили в бригаду смотрителей газона. Но я подключил его к религиозной программе, и когда наступала пятница, мы мчались в Атлантик-сити, где все было, как в старые добрые времена.

Я также вошел в программу местной Молодежной Торговой Палаты, поскольку нас вывозили в пятидневный отпуск каждый месяц. К тому же в одно из воскресений месяца для нас читали лекции в местном отеле, где обучали тому, как вновь открыть бизнес.

Большинство из руководителей палаты были людьми с добрыми побуждениями и искренними, но были и иные, и у меня ушло немного времени, чтобы выяснить, кто готов за пару сотен долларов отвернуться в сторону.

Вскоре я подписался на все программы. В один месяц мне удалось собрать столько отпусков, выходных и религиозных дней, что колония даже задолжала мне один день.

Если мне требовалось забрать таблетки или наркотики, то я всегда мог заплатить одному из охранников пятьдесят долларов, и он выводил меня из колонии после своей смены и переклички в половине пятого, а затем приводил обратно, когда возвращался на работу к утренней перекличке. Никто не задавал лишних вопросов.

Охранникам не приходилось подписывать никакие бумаги. Таким образом, некоторые из них просто срубали немного левых деньжат, и никто не собирался об этом докладывать. Обычно я наказывал Карен снять номер в одном из близлежащих мотелей. Мне нравились мотели с внутренним бассейном.

В длительные пятидневные отпуска я просто ехал домой. А почему бы нет? Карен или кто-то из парней встречали меня в одном из мотелей, где Торговая Палата проводила свои семинары, а мой руководитель лишь делал мне ручкой на прощание.

Через несколько часов я уже был дома. Спустя некоторое время я стал так часто наведываться домой, что большинство соседей верили, будто меня отпустили на год раньше".

12-го июля 1978-го года Генри Хилла досрочно освободили за примерное поведение. Согласно докладу Федерального бюро тюрем, поведение Генри Хилла характеризовалось как идеальное.

Генри принимал участие в воспитательных и образовательных программах. В течение всего срока он отличался безукоризненным поведением. Он превосходно вписался в исправительную программу и принимал участие в общественных работах и религиозных программах, созданных с целью помочь сокамерникам.

Во время бесед с тюремным персоналом, социальными работниками и психологами Генри вел себя обходительно и всегда был готов сотрудничать. Он казался зрелым и уверенным в себе человеком. У него были крепкие семейные узы, и по выходу из тюрьмы ему гарантировали работу с окладом в двести двадцать пять долларов в неделю в качестве менеджера лонг-айлендской компании неподалеку от его дома.

Конечно, тюремная администрация и понятия не имела, как умело Генри манипулировал и эксплуатировал их систему. Как и не знала того, что его новое место трудоустройства не требовало выхода на работу, а предоставил его Поли Варио.