Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

Перебрался в переднее помещение, где светлее. Затворил входную дверь на засов, чтобы не быть захваченным врасплох. Лег на кушетку. Лежу. Вокруг города бахает, трахает. Уже но то, что было полтора месяца назад: теперь я почти профессионально разбираюсь, где выстрелы наши, где чужие, где выстрелы, а где разрывы, из чего стреляют и чем. Над городом по большей части рвутся шрапнели — по живой, следовательно, силе. Идут через город, следовательно, наши войска. Осматриваюсь, с помощью оставшихся мелочей пытаюсь думать о той жизни, какой жили люди здесь, в этой мастерской, и там, за перегородкой, за которой я провел ночь. Они что-то накапливали, что-то тащили в дом — и вот всему конец. Здоровенный сундук — крышка поднята, внутри старые валенки, старые драные платья и пиджаки, возможно, что еще царских времен. Все такое пыльное, латаное, заношенное и изношенное. На стенах цветные картинки — вырезки из журналов от старой «Нивы» или «Пробуждения» — разные «дамские прелестные головки» — до «Прожектора» и «Огонька» — с фотографиями строек в лесах, плотни Волховстроя и Днепрогэса, комбайнов и физкультурников на Красной площади.

Протянув руку, подобрал с пола одну из растерзанных, затоптанных книжек. Страшный вид всегда имеют растоптанные книги, распластанные на полу, на земле, со следами грязных подошв на страницах. Это как с людьми, выхваченными несчастьем из привычного, из обычного. Так и с книгами, сброшенными с полок, на которых они годами стояли в полном порядке, красуясь нарядными корешками. Расправил измятые страницы, посмотрел на обложку. Учебник алгебры.

Листал страницы, вспоминал школу, вспоминал минувшее.

Вспомнились и не такие уж давние времена работы здесь, в Слуцке, в редакции районной газеты. Мое лежание на изодранной кушетке под серой грубошерстной шинелью напомнило об одной ночи, когда, выпустив очередной номер, мы с только что назначенным новым заместителем редактора Алексеем Брусничкиным остались ночевать в редакторском кабинете. Он лишь так назывался, этот чердак, кабинетом, а на самом деле и был чердаком с покатой на две стороны крышей — нечто вроде каземата. Легли — я на кушетке, подобной этой, только поцелее, Брусничкин — на столе; на кушетку ложиться он почему-то не захотел. Я подумал: клопов боится.

Ночью он вскочил со страшным криком, зажег свет и стал поспешно одеваться, в глазах его был страх.

Потом не без моей помощи он сообразил, что оснований для паники нет, напился воды из графина, но спать уже больше не мог.

Разговорились, и он рассказал мне о том, как в годы гражданской войны, будучи политруком в продотряде, превысил, по чьим-то представлениям, данную ему власть и был приговорен ревтрибуналом к расстрелу. Семь дней сидел он в подвале старой мельницы, ожидая, когда будет приведен в исполнение суровый приговор. Сотни крыс плясали по ночам на нем, завернувшемся с головой в солдатскую старую шинель. Визжали, пищали, царапали шинельное сукно.

Вот он и сейчас проснулся оттого, что ему показалось, будто по нему пробежала крыса; из-за боязни крыс он и не лег на кушетку, а взобрался на стол.

Его, как я мог догадаться, не расстреляли.

— Я написал прошение на имя Михаила Васильевича Фрунзе, — рассказывал Брусничкин повесть своей жизни. — Написал, а сам всю ночь жду расстрела. Ждал я этого и на вторую ночь. Двое полных суток не прилег на пол и не закрыл глаз. Все ходил и ходил, а крысы бегали за мной следом. И только на третьи сутки заснул, и тогда-то они на мне разгулялись. На исходе седьмых суток меня отвели к коменданту города Зенькова. Он сказал: «В качестве политбойца, товарищ Брусничкин, вы направляетесь в свою часть. Она сейчас находится на марше и называется уже Отдельным образцовым батальоном Харьковского военного округа. Торопитесь. Возможна встреча с махновцами. В пирамиде стоят винтовки, выберите себе, какая приглянется, и айда!» — «А патроны?» — спросил я. «Мало их у нас, дружище. Вот тебе одна пачка. Свои отдаю. Понял?» Комендант сообщил мне маршрут, и я догнал свою часть на привале. А через день, 1 мая 1921 года, под селом Озеры, уже участвовал в горячем бою с махновцами. Комиссара батальона ранило, и я вступил в пополнение его обязанностей. Спустя месяц с небольшим, когда Фрунзе руководил операциями по ликвидации банд Махно, рыскавших по селам Полтавской, Харьковской и нынешней Днепропетровской областей, мне посчастливилось встретиться с этим замечательным полководцем. Ожидая нападения махновцев на сахарный завод где-то в районе города Кобеляки, наш батальон приготовился к бою. И тут-то к нам прибыл Фрунзе. Осмотрев наши позиции, он попросил дать ему проводника до станции Перещепино, где стоял бронепоезд. Новый военком батальона, товарищ Рудинк, только что принявший от меня мои временные обязанности, сказал: «Вот политрук Брусничкин, он проводит вас, товарищ командующий». — «Брусничкин? — заинтересовался Михаил Васильевич. — Не тот ли обладатель редкостной фамилии, который приговаривался в Зенькове к расстрелу?» — «Так точно, он самый, товарищ Фрунзе!» — отрапортовал я, взяв руку к козырьку. Михаил Васильевич, улыбаясь, стал пересказывать прибывшим вместе с ним командирам содержание моего рапорта. «Человеку совершенно неправильно вынесли смертный приговор — за то, что он для Советской власти старался, а чудак этакий пишет: если, мол, вы посчитаете, что я виноват, то я с радостью встречу смерть». Все засмеялись. Смеялся и Фрунзе. Мне было неловко, я попытался объяснить свои слова: «Я написал, что с приговором-то не согласен, по если вы его найдете правильным, то…» — «С радостью умру? Опять вы свое! А чему радоваться, товарищ Брусничкин? Жизни надо радоваться, а не смерти. Ну, кончим об этом. Так дорогу на Перещепино знаете? Тогда поехали!» Все с трудом разместились в автомобиле, потому что немало места в нем занимал еще и станковый пулемет. Фрунзе хотел втиснуть меня четвертым на заднее сиденье, по я встал на подножку, держась за борт машины, и так мы двинулись. Ехали по песку, машина шла очень тяжело, медленно. «Не сбились ли с пути?» — спрашивал Фрунзе. Наконец поднялись на горку, с которой открылся вид на станцию. Но и мы стали кому-то видны. Загремели выстрелы, свистнули пули. Одна из них пробила покрышку переднего колеса. Машина рванулась. Я соскочил на землю, сорвал с плеча винтовку, стал стрелять на звук выстрелов. Над моей головой заработал пулемет. Как выяснилось потом, из него стрелял сам Фрунзе. Я был в этой схватке ранен, меня отвезли на бронепоезд, а бронепоезд доставил всех в Харьков. Прощаясь со мной, Михаил Васильевич вырвал из своей полевой книжки листок, на котором было написано: «Политрук т. Брусничкин достоин награды за мужество. Фрунзе». Эту бумажку, полученную от выдающегося нашего полководца, я как драгоценную реликвию хранил долгие годы…

Приговор, следовательно, был отменен, забыт, у бывшего политрука хранилась замечательная записка. Так бы и делу конец, жил бы Алексей Брусничкин, и если бы чего и боялся, то только крыс. Но подошел 1937 год, ежовцы принялись перетряхивать старые дела и папки (кстати говоря, папок Брусничкина они могли бы и по трясти: чистый душой коммунист, настоящий большевик, он во всех анкетах всегда писал про свое — «приговаривался к расстрелу». Иные чиновные умы из отделов кадров, глубокомысленно глядя то в анкету, то на него самого, вопрошали, случалось: «А приговор был приведен в исполнение?»). Заглянули ежовцы и в папку Брусничкина. С работы его уволили. Ни одна редакция в тот горячий год не желала принимать его под свою крышу. Он вспомнил было профессию молодости — пимокатное дело, валяние валенок. Отправился на фабрику одной артели под Ленинградом — не надо ли, мол, пимоката. «Что вы, товарищ Брусничкин! Вы же коммунист, сами должны понять, что с такой биографией мы вас взять не можем». Гримаса действительности: коммунист, сами должны понимать, сколь вы опасны для валенковаляльного производства.

И вот только совсем недавно сошло это анкетное наваждение с Алексея Брусничкина, веселого, жизнерадостного человека, уверенного в том, что перед партией честнее он, чем те, которые его от партии отстраняют, преданный партии до последнего вздоха, убежденный в том, что партия — это не кучка тех, кто творит беззакония, прикрываясь именем партии, а прежде всего он сем, Брусничкин, и миллионы других Брусничкиных.

Я много повидал настоящих людей на своем веку — и на заводе, где был рабочим, и в колхозах, совхозах, МТС, где работал агрономом, и в журналистике, в которую, правда, пришел недавно. Брусничкин был из таких, кто мужественно прошел гражданскую войну и нигде потом не согнулся в пути. Я попросил у него рекомендацию для вступления в партию. Но от каждого же хочется получить такое серьезное напутствие в дальнейшую жизнь.

Может быть, я задремал, вспоминая все это. Видимо, задремал. Потому что вздрогнул от шороха, как вздрагивают пробуждающиеся. За перегородкой кто-то ходил, шаркая ногами о половицы.