Игры рядом - Юлия Остапенко

— Потише.

— Ты что, не видел?! Как он смел! Вот ублюдок!

— Ничего, — сказал Ларс, придерживая коня и оглядываясь — видимо, в поисках подходящего дерева, и мысль об этом вызвала у меня невольную ухмылку — Не плачь, родная, он за это заплатит.

— И правда! — оживился я. — На возу вроде стояли сундуки.

— А я о чем, по-твоему? — бросил Ларс через плечо, спешиваясь. Он сошел с размытого деревенского тракта и двинулся к крепкому высокому клену. — Эх, если кидаться защищать честь каждой бабы, на долго ли нас хватит?

— Подонок, — коротко констатировала Флейм. — Все вы одинаковые.

— Конечно, — откликнулся я, глядя на Ларса, проворно взбирающегося на дерево. — Ну, как там?

Он в минуту оказался наверху, густая зеленая листва еще какое-то время колыхалась, выдавая присутствие человека, потом успокоилась.

— Ага, отлично, — крикнул Ларс сверху. — Сейчас…

В воздухе сухо засвистели болты: один, потом другой. Я на миг покрылся приятным ознобом, словно вернувшись ненадолго в свой прежний мир, мир душисто пахнущей листвы, пронзительного синего неба, терпкой земли, шершавой коры, затекших от долгого сидения мышц, сухих щелчков тетивы, ноющей сладости в кончиках пальцев…

— Готово, — Ларс спрыгнул вниз, бесцеремонно выдернув меня из облагороженных романтикой воспоминаний, за что я был ему почти признателен. — Флейм, ты отомщена.

— Спасибо, мой милый рыцарь, — огрызнулась та, но уже не так зло.

— Далеко он не уехал. Но всё равно давайте-ка, ребята, быстро.

Повторять не понадобилось. Мы вернулись на тракт и двинулись вперед. Перевернутый обоз лежал посреди дороги двумястами шагами дальше — видимо, кони заметались и успели понести, прежде чем Ларс разбил сцепку скрепляющей на упряжке.

— Эван! — нетерпеливо окликнула Флейм. — Что ты там возишься? Иди посмотри, это же просто блеск!

Я повернулся к ней. Ларс и Флейм, вспомнив былые времена, принялись с удовольствием разграблять поверженный обоз. Кучер валялся неподалеку лицом вниз, прикрыв голову руками, и это выглядело особенно нелепо, учитывая то, что стрела торчала у него между лопатками. Завязшая в грязи повозка кренилась набок, вот-вот грозя завалиться и погрести под собой останки грубияна, осмелившегося оскорбить нашу Флейм. Сундуки попадали, некоторые открылись, их содержимое высыпалось, покрыв грязную землю аляповатыми цветными пятнами. Ларс как в воду глядел: похоже, обоз возвращался с ярмарки, где запасся кучей полезного в быту барахла, в том числе одеждой. Ларс вытащил на сухое место два или три сундука, и Флейм рылась в них с одержимостью лавочницы, которой муж выдал месячное содержание.

— Смотри! Ты только посмотри! — восторженно крикнула она, вытаскивая на свет божий ворох тряпья.

Отчасти я мог ее понять. Но мог понять и Ларса, стоявшего в стороне и издалека критично рассматривавшего эту кучу барахла. Конечно, за две недели шатания по имперским землям мы порядком поистаскались и сейчас напоминали троих оборванцев. Во всяком случае, Ларс и Флейм сильно смахивали на бродяг, и у меня не было оснований надеяться, что сам я выгляжу лучше. Мы ехали по заброшенным дорогам, избегая селений (к неудовольствию Ларса, заявившего вчера с видом мученика, что он уже две недели не брал в руки карты). Оружие тщательно прятали на случай встречи с королевскими солдатами (и дважды могли убедиться в собственной предусмотрительности). Бродяг в последние годы стало много — особенно в землях, то и дело переходивших от Гийома к Шервалю и обратно, — и на них почти не обращали внимания. Спали мы под открытым небом, ели то, что удавалось подстрелить по дороге. Но два дня назад мы наконец ступили в пределы округа Даллант, и Ларс резонно предложил посмотреть на себя в зеркало. Нам предстояло втираться в доверие местному дворянству, а для такой цели лучше иметь более респектабельный вид, чем тот, в котором мы разгуливали.

— Вот, это как раз для тебя! — заявила Флейм, бросая мне кучу тряпья. Я поймал, уставился на светлосерые тряпки, которые сжимал в руках.

— Не мни! — посуровела Флейм и снова склонилась над сундуком. — Тут я где-то рубашки видела…

— Поскорее нельзя? — поторопил Ларс, недовольно хмурясь. Пока я размышлял о смысле жизни, он уже откопал в сундуке очень приличный дорожный костюм из коричневого велюра и даже успел в него облачиться.

— Расслабься, — раздраженно бросила Флейм через плечо. — Сам же видишь, какая тут глухомань. Мы до этой повозки здесь кого-нибудь видели? Часа четыре назад?

— Да уж, места жутковатые, — согласился я. — Только самые опасные тут, вероятно, мы.

— Ты не разговаривай, меряй, — приказала Флейм. — Если не подойдет, тут еще кое-что…

Я подчинился, удивленный ее энтузиазмом. Флейм всегда восхищала меня равнодушием к цветным тряпкам, не в пример той же Паулине. Впрочем, мне и самому не была приятна мысль сменить одежду, которую я не менял уже полмесяца.

В конце концов мы облачились в ворованное имущество и, скептически оглядев друг друга, признали, что выглядим неплохо. Флейм, после долгих мук, выбрала себе темно-красное дорожное платье и даже — о ужас! — шляпку, едва не доведя нас с Ларсом до конвульсий расспросами о том, под каким углом этот шедевр даллантских болванщиков лучше на ней сидит. Я смотрел на нее, то и дело вспоминая Паулину, и это сравнение не доставляло мне удовольствия. И вдруг понял, что, кажется, впервые вижу Флейм вне общества, в котором привык ее видеть. Там, среди солдат, она оставалась солдатом. Но я ведь никогда не обращал внимания, как она смотрела на убранство замков, которые мы порой захватывали, или на платья аристократок, над которыми мы потешались. Она тоже потешалась… но я не видел ее глаз в такие минуты. Мысль о том, какими они были на самом деле, вдруг показалась простой и очевидной — разве самому мне заглядывали в глаза в те мгновения, когда я целился в шлем рыцаря, принимающего присягу? А если бы кто и заглянул, вряд ли его мнение обо мне улучшилось бы от увиденного. Как не улучшилось мое мнение о Флейм, когда она наконец позволила своей женской натуре выглянуть из-за плотного частокола правил, которые мы сами устанавливали. Мы договорились, что ненавидим дворян, что не хотим быть как они — мы умолчали, почему, — отчасти зная это и так слишком хорошо, отчасти оттого, что у каждого имелись свои причины. Но насколько искренни мы были? Не вначале — потом, позже, когда нас стало много, когда мы превратились в команду, в общину — со своими правилами и предрассудками? Да, Паулине было позволено то, в чем мы отказывали себе, — но разве мы не презирали ее за это? Разве ее не презирала Флейм? Там, в том мире, закончившемся для меня, — да. «А здесь она на свободе», — внезапно с изумлением осознал я. Здесь все мы на свободе. Кроме, разве что, Ларса, на картежные порывы которого у меня по-прежнему была одна реакция.