Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты - Валентин Пикуль

Анна Леопольдовна ответила ей самой нежной дружбой. И в один из дней принцесса соединила руку Юлианы Менген с рукою красавца Морица Линара:

– Вот тетушка моя, императрица, она умна… Чтоб слухи подлые пресечь, она графа Бирена на горбунье женила, на которую тот и смотреть не хотел (Линар тоже не выносил вида Юлианы Менгден!). Когда я стану близ престола русского, я обручу вас тоже. Но, милая моя Юлиана, ты сразу знай, что только я одна буду любить Линара моего… Довольны ль вы?

Заранее она копировала царствование своей тетки и (заодно с пороками его) переносила в царствование будущее. Но заговорщики не учли, что слухами мир полнится. И вот приползла к Анне Иоанновне лейб-стригунья ноготочков царских Юшкова, насплетничала:

– Матушка ты наша сладкая, велик грех в дому твоем обнаружен! И таки уж сильные персоны замешаны, что не лучше ли мне умолчать, дабы не быть от тебя заживо растерзанной?

Анна Иоанновна ответила бабе глупой:

– Иль не ведаешь ты, что едино правды от людей жалую?

Юшкова ей на ухо что-то нашептала, императрица сразу выросла в гневе, Ушакова кликнула, долго совещалась с ним наедине.

– Не верю я, чтобы племянница моя на такой срам была способна. Однако ты проследи… Уличи!

– Принц Антон, – отвечал Ушаков, сочувствуя, – робок уж больно. Девицу неопытну надо по малости искушать, чтобы страсть пробудить в ней. Принц же только книжки читает… Рази это жених? Тут бы ему красным бесом перед ней хаживать!

– Сколь много с матерью ее мучилась, – нахмурилась Анна, – а теперь неужто и дочка вся в матку пошла?..

Ванька Топильский единым махом домчал до Ушакова:

– Линар выехал! Не иначе, как для альянсу амурного…

Был поздний час, когда кони великого инквизитора всхрапнули возле дома камер-юнкера Брылкина. Кто-то пискнул на дворе при виде генерала из Тайной розыскных дел канцелярии, будто мышь, кота учуявшая. В приемной сидели при свечках двое: сам Брылкин, камер-юнкер принцессы, и воспитательница ее – мадам Адеркас.

– Вечер добр, – сказал Ушаков. – Вы никак в карты играете?

– В бириби, – обомлел Брылкин.

– Коли в бириби играть, – заметил Ушаков, в карты обоим заглядывая, – то потом целоваться надобно… Целуешь ты мадаму?

– Иногда, – промямлил Брылкин, холод смерти почуя.

Ушаков табачку нюхнул из тавлинки, велел камер-юнкеру:

– Ты, Ванька, пока уйди… не до тебя нам!

Брылкин (ни жив ни мертв) уволокся. Ушаков на Адеркас глянул, да столь бойко, что мадам эта чуть со стула не свалилась.

– Вызнано, – сообщил ей инквизитор, – что вы, мадама, в Париже и в Дрездене дома веселые содержали с девками публичными. А вот как вы стали воспитательницей принцессы русской… этого уж, простите покорно, даже я дознаться не смог! А срам-то велик…

Ушаков взял шандал со свечами и шагнул в покои соседние. А там две головы покоились на одной подушке: Линара и принцессы. Линар сразу пистолет схватил, срезал свечи пулями.

– И не стыдно вам? В странах добропорядочных, когда мужчина с женщиной уединяются, препятствий им уже не чинят…

Во мраке любовного алькова прозвучал голос инквизитора:

– Собирайтесь, граф, в Дрезден ехать, чтобы пред своим королем виниться. Не за тем вашу милость послом в Россию назначили, чтобы вы девиц знатных портили. А вы, ваше высочество, за мною следуйте. Вас давно тетушки венценосныя поджидают…

Анна Иоанновна наотмашь стегала племянницу по лицу:

– Мерзавка! Срам-то какой… что в Европах о нас подумают? Мы от тебя законного наследника для престола ожидаем, а ты…

Под ударами кулаков тетки кричала девочка:

– Вам можно, а мне нельзя?..

– Молчи, язва! С матерью твоей извелась, а теперь и ты?

Анна Леопольдовна вдруг ожесточилась от побоев:

– Графа Морица Линара любила и буду любить всегда. А принца Антона, мне силком навязанного из Вены, ненавижу и презираю.

Анна Иоанновна озверела от таких признаний:

– В уме ли ты? К иконе… на колени… покайся.

Схватила принцессу за волосы, потащила к киоту. Головой била ее об пол. А когда девочка поднимала глаза, то видела над собою Тимофея Архипыча («Дин-дон, дин-дон… царь Иван Василич!»).

– Покайся! – грозно требовала тетка у племянницы.

Плечами вздрогнув, отвечала ей та – люто и грубо:

– Клянусь пред сущим! Морица Линара до гробовой доски любить стану, а принца Антона до милости своей не допущу…

– Тащите ее! – рассвирепела Анна Иоанновна. – Волоките прямо на портомойню… чтобы штаны гренадерам стирала!

А потом в ужасе императрица разрыдалась:

– Господи! Ведь то, что она понесет в чреве своем, это после меня должно с престола всею Россией править…

Позор был велик. Чтобы слухи пресечь, решили скандала шумного не делать. Казни никого не предавать. Камер-юнкера Брылкина сослали капитаном в гарнизу Казанскую, мадам Адеркас снабдили преизрядно золотом за молчание и отправили за рубеж с «дипломом похвальным»; король Август III сам догадался посла Линара отозвать…

На почтовом дворе за Ригой расстались Линар и Адеркас.

– Вы столь богаты теперь, – сказал Линар, – что, наверное, вновь откроете свое великолепное торжище?

Мадам Адеркас за рубежом России осушила слезы.

– Дьявол вас раздери! – закричала она. – Клянусь честью, если вы навестите в Дрездене мое заведение с зеркалами, я с вас, бесстыдник, денег не возьму. Но мы весело пожили в Петербурге…

Вот и Дрезден, где Линара поджидал разъяренный канцлер Брюль.

– Вы напрасно думаете, – сказал он послу, – что с вами случилось лишь забавное приключение… Чему вы смеетесь, граф? Или вам не ясно, что Саксония поддерживает свою честь лишь добрыми отношениями с Петербургом? Без России сейчас мы – ничто…

Линар без робости ответил канцлеру:

– Хотите, я предскажу свое блистательное будущее?

– Сомневаюсь… висельник, – поморщился Брюль.

– А вы не сомневайтесь. Когда принцесса Анна Мекленбургская займет в России место на престоле, тогда… О, подумайте же сами, Брюль: что она сделает в первую очередь?

– Для начала она забудет вас!

– Меня забыть никак нельзя, – отвечал Линар. – Еще не родилась такая женщина, которая могла бы забыть меня. И первое, что сделает Анна Леопольдовна, достигнув власти, – это вызовет меня к себе. Да, да! И тогда я стану править Россией, точно так же, как правит ею сейчас Бирен, отчего и советую Саксонскому королевству относиться ко мне с уважением, как к будущему императору России!

Графа Бирена эта история даже не возмутила – обрадовала.

– Выходит, девочка рано созрела для любви, – рассуждал он с женою, горбатой Бенигной. – Если это так, то принца Антона Брауншвейгского надо отшибить от ложа брачного подальше, а принцессе Мекленбургской подсунем нашего сыночка… Под одну корону – обоих! И тогда мы, замухрышка, станем править всей Россией.

– Ненадежен и рискован план этот, – говорила жена.

В запасе Бирена имеется вариант другой:

– Мы женим нашего сына на цесаревне Елизавете…

– Вот это ты умней придумал, – соглашалась горбунья. – Мекленбургских да Брауншвейгских русские скорее с престола погонят. А цесаревна Елизавета – дочь Петра Первого, и за нее надо держаться.

– Смотри! – воскликнул Бирен. – Елизавету бедную все при дворе шпыняют, никто ей слова ласково не скажет. И только я, умнее всех и дальновидней, с Елизаветой добр, приветлив и сердечен… Но пока надо молчать. Сейчас меня тревожит иное: сломают ли турки шею Миниху? Или у этого ольденбургского вола шея такова, что на ней дрова колоть можно?

Глава пятая

Кривая ногайская сабля, выкованная из подков конских, билась у самого бедра хана. Тяжелый колчан со стрелами крутился возле полы грязного халата, задевая высокий ковыль. Звеня кольчугами, за ханом Дондукой-омбу шли тысячники, его суровые раскосые воины – Сендерей, Бахмат и сын Голдан-Норма. В свите хана калмыцкого как почтеные гости и советники два атамана казачьих – Данила Ефремов да Федор Краснощеков…

Дондука-омбу поднял свою орду на войну, и орда Калмыцкая, союзная России, навалилась на орду Кубанскую, союзную татарам. И была сеча кровава. В переблеске сабельном, в воплях гибельных, визги воинов калмыцких покрывало в степи – могучее, казачье:

– Руби их в песи… круши в хузары!

Пять тысяч кибиток татар кубанских предали полному разорению. Еще никогда калмыки не ведали таких побед, как эта… Резня была страшная! Из мужчин никого в живых не оставили: от орды Кубанской уцелел только скот (всегда ценный в степи), дети да женщины; отягщенные небывалой добычей, калмыки вернулись в низовья волжские, шел у них пир горой. Один раз уже перегнали молоко кобылье, и получилось хмельное аркэ, но атаманы были недовольны вином:

– Слабовато, хан. Вроде кваска… не шибает!

Дондука-омбу, чтобы донцов уважить, велел гнать аркэ во второй раз, и вино, пересидев в кожаных чанах, из слабосильного аркэ превратилось в резкое и буйное арзэ.