Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

А если вспомнить, его и не приглашали вовсе, просто он пару раз за кем-то увязался по случаю, как это принято у студентов: приглашают одного, приходят запросто трое-четверо прожорливых нахалов, и в доме в итоге не повернуться.

– Его здесь больше нет, – говорил молодой человек, не глядя на Ирину Владимировну, но явно обращаясь к ней. Он меланхолично перебирал старые эстампы в большой папке, и за руками его цепкими пристально следила пожилая продавщица. – Его здесь уже несколько недель нет. Слишком оригинален был, не подберу другого слова. Потому уволен по причине поведения, не вписывающегося в жесткие рамки трудовой дисциплины. И за приватную деятельность, приносящую не облагаемый налогом доход. Понятно ли я выражаюсь?

– За пьянство, прогулы и воровство, – объяснила продавщица. – Слава тебе господи, избавились от этого сокровища.

– И от прочих тоже, – загрустил молодой человек. – Делать здесь больше нечего, все сокровища перевелись. Это вот, например, – поднял он плотный лист из папки, – сгодится лишь на то, чтобы фунтики для семечек крутить. Подделка, мадам. Совсем недавний отпечаток на лежалой бумаге, вот и все. Грубая, бездарная любительская графика, к тому же смазанный отпечаток, гадкие краски. Этот шедевр, я полагаю, не взяли в художественный салон, поскольку автор вряд ли смог бы представить свидетельство о художественном образовании. И он принес вам. Почему вы хотите за это двести рублей, ума не приложу. Купили небось рублей за семь.

– Вы эксперт из ОБХСС? Проверяющий? – ехидно сморщилась продавщица. – Нет? Так и ступайте себе. Это вам не заплесневелый сыр, чтоб так сразу, с первого взгляду, качество определить. Это «Натюрморт с письмом и розой», его на стенку вешают. Кому понравится, так и купят. Наше дело предложить, никому не навязываем. Всего наилучшего.

Молодой человек, состроив неуважительную гримасу, захлопнул папку, поправил шелковый платок на худой шее и повернулся, чтобы уйти, но Ирина Владимировна задержала его вопросом:

– Но… Не знаете ли, где мне теперь найти?.. Домой я не решусь… Он работает где-нибудь?

– В Калашном переулке, в «Букинисте». Не так далеко отсюда, за Арбатскими воротами и левее. Или переулками можете дойти, если не боитесь заблудиться. Он там, если, конечно, не дома при портвейне или не гуляет где-нибудь в прошедших веках, под Кремлем или под Сухаревкой. Всего наилучшего, – повторил он фразу продавщицы и удалился с видом сокрушенным и даже скорбным, не заметив или не узнав Елены Львовны, которая слушала, затаив дыхание.

– Ирка, – наконец просипела она, – это возмутительно. Это у тебя болезнь, я всегда говорила. Тебе необходимо лечиться. Заведи, будь добра, любовника в терапевтических целях и забудь о Валентине. Я знаю: в каждой из нас живет госпожа Бовари – мечтательная захолустная дура, и на том стоим. Каждой из нас хочется встряхнуться и воспарить куда повыше. Ну и ладно бы. Только будь циничней, княжна, чтобы потом не травиться от разочарования. Нельзя так уж всерьез… Нет, я дело говорю! Ирочка! Не вздумай опять…

– Бедная Леночка, – только и сказала Ирина Владимировна и погладила подругу по руке, чем отнюдь ее не успокоила.

Ночью же Елена Львовна не спала, но покоя ей не давала не предстоящая свадьба младшей дочери, а что-то, напомнившее ей о запропавшей старшей, о Ритусе. Что-то такое, ей казалось, промелькнуло в словах неприятного полузнакомого молодого человека, встреченного в букинистическом отделе «Дома книги», когда он давал объяснения Ирине Владимировне.

Свадьба была пышной и многолюдной и немного бестолковой, словно впопыхах насаженная клумба – здесь вам и розы, и гладиолусы, и простецкие колокольчики, и неряшливые, но все затмевающие яркостью ноготки. И напрасно бабушка Нина Ивановна отказалась ехать на свадьбу внука из опасения прийтись не ко двору, отговариваясь тем, что некому присмотреть за станцией – не доверять же мальчишке, помощнику Алексея Николаевича. Напрасно не поехала Нина Ивановна. Некоторые кавказские родственники Михаила Муратовича экзотическим своим видом и поведением привлекали к себе гораздо большее внимание, чем могла бы привлечь бабушка Нина, которая умела быть вполне респектабельной.

На торжестве все главные персонажи были бледны. Юлия – от понятного волнения, бледность жениха объясняли тем же. Елена Львовна бледна была по причине бессонной ночи, Михаил Муратович – по обыкновению. Ирина Владимировна выглядела романтической героиней, обескровленной страстями, Алексей Николаевич мучился и бледнел из-за нагрянувших настроений жены, не суливших веселого времяпрепровождения. Свидетеля Виктора Южина бледнил, как сочли, неудачный оттенок костюма, свидетельница Людка Лигачева была ярко накрашена, чтобы скрыть бледность, обусловленную токсикозом первых месяцев беременности. Бледность Ритуси, заглянувшей все же на свадьбу сестры, была неудивительна при том образе жизни, который она вела.

А через три дня после свадьбы, когда все подуспокоились, и Юра готов был распрощаться с родителями, уезжавшими домой, Ирина Владимировна не вернулась в гостиницу, откуда ушла под предлогом завершающего похода по магазинам. Михаил Муратович обратился в милицию и добился того, чтобы розыск начали не через три положенных дня, а сразу же. Но двухдневный розыск не дал результатов, а Елена Львовна мучилась сомнениями, не пойти ли ей лично по горячим следам, и не навредит ли она Ирочке непоправимо, если займется частным расследованием.

Но вскоре все разрешилось. В дом к Елене Львовне пришел конверт без штемпеля и без обратного адреса, то есть был он попросту брошен кем-то в почтовый ящик. В конверте обнаружилась записка от Ирины Владимировны, где она объясняла свое отсутствие и слезно умоляла не искать ее, так как встретила свою старую московскую любовь, о которой помнила всю жизнь, и, не имея больше сил противиться, «должна пройти свой путь до конца, изжить неизжитое». Уходит она, однако, с надеждой вернуться когда-нибудь к дорогим ей людям, если не сгорит со стыда, сообщала Ирина Владимировна, если ее, проявив безмерное великодушие, простят и примут. Впрочем, и казнь она готова принять от родных людей как благо, понимая, что по заслугам, писала Ирина Владимировна.

Записка от Ирины Владимировны пришла в дом одновременно с вернувшейся из очередной отлучки Ритусей, что вызвало у Елены Львовны новую волну неясных подозрений, необъяснимых, как большинство бессвязных снов. Ритуся же стала сверхъестественно молчаливой и замкнутой и все запиралась в комнате. И осталась, что удивляло, на долгие месяцы.

Почерк Ирины Владимировны был идентифицирован на семейном совете, розыск отменен официальным заявлением в соответствующие инстанции. И, убитый горем, опозоренный, Алексей Николаевич отбыл домой, под крыло к бабушке Нине Ивановне, натворившей дел, если судить по ее телеграмме, на генераловском разъезде, пока зять гулял на свадьбе сына.

Сказать, что Юра был шокирован поступком матери, значит, не сказать ничего. Он не мог бы словесно описать чувства, которые испытывал. Поэтому он молчал и метался, чем измучил молодую жену, которой в одиночку пришлось создавать жилой дух в их новенькой кооперативной квартире на Воробьевых горах, где пахло обойным клеем и свежей краской. Ирина Владимировна совершила недобрый поступок, омрачив еще не оперившееся семейное счастье своего сына. И оно, счастье это, испуганно затаилось в необжитом гнезде в страхе перед будущим. И ни Юра, ни Юлия еще по молодости своей не научились жертвовать во имя его…

– Послушай, – сказала Юлия, стоя перед распахнутыми стеклянными дверцами серванта и глядя в задумчивости на недораспакованный хрусталь и фарфор, подаренный на свадьбу, – послушай, Юрка. Мне тут пришло в голову. Ведь в письме сказано – студенческая любовь. А ведь твоя мама и моя учились вместе. И не может такого быть, чтобы она не знала, кто…

– Да, я знаю. Но мама иногда бывала страшно скрытной, таинственной. Я думал, на пустом месте вся ее таинственность, просто часть женского очарования, как в книжках пишут. А оказалось вот как. Я поеду и расспрошу Елену Львовну, Юлька. Но не уверен, что и от нее не скрыли. Уверен лишь в том, что обязан объясниться с мамой и защитить честь отца.

– Угу, – кивнула Юлька и расстроилась Юриной высокопарности. И обиделась, что «честь отца» и глупость матери его сейчас занимают больше, чем она, Юлька, в ее новом статусе – женщины.

Елена Львовна при встрече с Юрой не стала ничего скрывать. Она и сама измучилась неизвестностью и сердилась на Ирочку, не сумевшую сдержаться, не выдержавшую испытания Москвой.

– Юра, – сказала она с необычайной для нее серьезностью, – пассию твоей матери зовут Валентин Московцев. По отчеству не знаю, год рождения могу лишь предположить – от и до. Но и по этим данным мы легко могли бы отыскать его место прописки, берлогу его, где, я полагаю, Ирочка и скрывается. Могу предположить, что горько ей, бедной, приходится. Но скажу тебе, Юра: худшее, что можешь ты сейчас предпринять, – это разыскать Ирочку и предстать перед ней. Что ты ей скажешь? Что скажет тебе она, обессиленная и стыдящаяся? Подумай. Все твои упреки, прости и поверь, будут выглядеть детскими. Тебе, понимаю, обидно. Но ты ведь и не жил еще, а она с юных дней тащит это бремя.