Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

«По заданию АБЕ и КЛЕТНОГО в Саках сблизился со слушательницей Военно-инженерной академии ПОСТНИКОВОЙ Марией Алексеевной. Выполняя намеченный план, я близко сошёлся с ней и, уже находясь в Москве, я готов был непосредственно приступить к вербовке, но мне через КЛЕТНОГО было дано указание от АБЕ, что вербовку ПОСТНИКОВОЙ надо временно прекратить, так как за её квартирой ведётся наблюдение органами НКВД. ПОСТНИКОВА проживает: переулок Достоевского, дом 1 или 2, недалеко от ЦДКА»114.

Знал ли Владимир Михайлович, что для Марии Постниковой курортный роман грозил теперь смертельной опасностью не только ей одной – женщина была беременна? Вряд ли. Она родила сына Константинова – Алексея, через шесть месяцев после ареста его отца, 28 марта 1939 года.

На следующих допросах Владимир Михайлович подтвердил «вербовку» ещё нескольких женщин по якобы имевшему место указанию Клетного: сотрудниц аппарата военного атташе в Токио, а затем Разведупра. Дал развёрнутые показания на Катаяма Ясуко и упомянул, что ещё до ареста «…в целях заполучения к себе доверия… связался с особым отделом НКВД и в письменном виде дал о ней заявление. Через некоторое время КАТАЯМА была уволена из академии»115.

Возможно, по причине увольнения дочери великого Сэна или просто потому, что она была его дочерью, эту линию следователь развивать не стал и вернул Константинова к показаниям о Марии Постниковой. Владимир Михайлович согласился и заявил, что знакомство на курорте не было случайным:

«Весной 1936 года мне была передана через КЛЕТНОГО записка – “По опыту прошлого года займись вербовкой из той же академии”. Я понял, что речь шла об Инженерной академии.

На основании этой записки летом 1936 года я начал вербовку ПОСТНИКОВОЙ. Осенью 1936 года было получено задание, чтобы вербовку прекратить, так как за ПОСТНИКОВОЙ ведётся наблюдение»116.

Сняв, насколько это вообще было возможно, подозрения с матери своего будущего ребёнка, 1 декабря Владимир Михайлович вдруг вернулся к судьбе матери детей уже родившихся:

«Считаю необходимым заявить следствию, что в протоколе допроса от 16 октября 1938 я в своих показаниях оговорил свою жену КОНСТАНТИНОВУ Е.А., дав о ней показания как о японской шпионке. <…> Всё сказанное мною о ней было вымышлено за исключением того, что она была одно время влюблена в КУРАХАРА. <…> …также одно время, примерно в течение одного-двух месяцев у неё был обычный любовный флирт с СИРОТКИНЫМ»117.

Отказ от показаний Константинов объяснил просто: «Я был в таком состоянии, что назвал всех лиц, которые работали в Разведупре и бывали у меня. Не назвать этого я не мог, т. к. мне сказали, что будут приняты против меня меры».

Какие меры – понятно. Со слов Владимира Михайловича, сотрудник спецслужб Василий Иванович Ли, работавший с Константиновым в Хабаровске, рассказывал, что в 1939 году во время допросов того, лежащего на скамье лицом вниз, избивали солдатским ремнём с бляхой (с пряжкой?), предварительно замоченным в воде: «На его спине пролегала глубокая бурая борозда от левой лопатки вниз, так и не зажившая. Это был шрам от побоев. Следователь вырвал мясо из тела Константинова»118.

Спустя 18 лет следствие вернулось к вопросу о том, что заставило Константинова и Клетного признать виновными себя и оговорить своих коллег, друзей, жён (супруга Клетного тоже была арестована). На допросе 21 января 1956 года Владимир Михайлович и Александр Леонтьевич отказались от своих давнишних показаний и «…заявили:

КОНСТАНТИНОВ:

<…> Я на первых допросах отрицал свою связь с японской разведкой, так как этого в действительности никогда не было, и чьим бы то ни было шпионом я не был. Следствие по моему делу начал вести следователь старший лейтенант Бери, который при допросе наносил побои, ставил на конвейер и требовал, чтобы я дал заявление на имя наркома внутренних дел о том, что я являюсь японским шпионом.

Под воздействием угроз и побоев я вынужден был написать такое заявление. <…> Дня через три меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где под влиянием обстановки, угроз побоев со стороны следователя Шохина[54], начальника отдела Малышева[55] я вынужден был оговорить в тяжком преступлении себя, КЛЕТНОГО А. Л., ЕРМАКОВА Н. П., свою жену – КОНСТАНТИНОВУ Е. А. и других лиц. <…>

Я признал себя виновным в судебном заседании ввиду того, что я не надеялся, что непризнание вины поможет мне реабилитироваться, так как мне были известны случаи, когда лица, отказавшиеся от показаний на суде, оказывались в ещё худшем положении. <…>

КЛЕТНЫЙ:

После ареста, на первом же допросе, от меня стали требовать, чтобы я дал показания о своей принадлежности к японской разведке. Как сейчас помню, следователь ст. лейтенант Бери, добиваясь от меня признания, на втором или третьем допросе в присутствии другого следователя – Шохина продержал меня на конвейере с 14:00 до 5:00 утра следующего дня, а затем избил меня и сказал, что это тебе задаток, а остальное получишь в Лефортово. <…>

В суде я признался в этом преступлении по той причине, что боялся возвращения дела на доследование в те же органы НКВД, где применяли незаконные методы.

На самом деле я был советским разведчиком, но японским шпионом не был и никакой преступной деятельностью против СССР не занимался (Л. д. 233–235. Т. 4).

В своём объяснении бывший начальник отделения НКВД СССР МАЛЫШЕВ Ф. П. заявил, что к арестованным действительно применялись меры физического воздействия, однако КОНСТАНТИНОВА и КЛЕТНОГО они якобы не избивали (Л. д. 213–215. Т. 1)»119.

Примерно так же «не избивали» Покладока и Сироткина – бывших начальников Константинова. Правда, первый был расстрелян по такому же ложному, что и для всех, обвинению ещё в апреле 1938-го в Хабаровске, куда он отправился служить из Москвы. Сироткина же, наоборот, арестовали только год спустя – 20 октября 1939-го. Держали в страшной Сухановской тюрьме, откуда вообще мало кто вышел живым. Ему повезло, но на допросе 11 декабря он «признался», что использовал квартиру Константиновых «для шпионской связи» с Клетным – якобы передавал там секретные материалы, вынесенные из Разведупра. Заодно в очередной раз заявил: «Резидентура “Рамзая” в составе: “Рамзай”, “Фриц”, “Густав”, “Ингрид”, “Жиголо” была выдана мною японской разведке. 18 августа 1937 года я передал КЛЕТНОМУ сведения об этой резидентуре, указав паспортные фамилии, национальность, место жительства и род занятий этих лиц»120.

Следствие очень уверенно пришло к заключению о том, что практически весь личный состав Японского отделения Разведупра, включая его бывших сотрудников, таких как Константинов, и связанных с отделением агентов – как Клетный, работало на японскую разведку. Большую часть военных разведчиков уничтожили физически. Немногочисленные выжившие – Сироткин, например, отправились в лагеря. Те же, до кого руки не дотянулись, – резидентура «Рамзая» и лично Зорге,