Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ох, как бы я хотела верить в это – верить хоть в какое-нибудь проклятие. Смерть мне представляется вечной тьмой: ты здесь, а потом щелк! – и тебя уже нет. Но если вы верите хоть в какой-нибудь ад, то будьте добры, отправьте моего отца туда. Расскажите мне, как он горит, как скачет и вздрагивает, поддетый вилами дьявола. Скажите мне, что он вернется сюда навозным жуком, червем, и его раздавит колесами на дороге. Скажите мне, что он оплакивает свое жалкое состояние, в котором оказался. Скажите мне, что он полностью бессилен.
* * *
Я уставилась в телевизор, опустошенная и невесомая.
Когда шины Майка заскрипели по подъездной дорожке, я поднялась с земли и вытерла лицо.
– Не слишком рано пить? – спросила я его.
– Да нет.
Я открыла две бутылки лагера, и хотя каждый из нас сделал по первому глотку, дальше пиво так и оставалось нетронутым. Мы рухнули на диван и уставились в телевизор. Снова начались эти подготовки к урагану. Нам придется ждать шестичасовых новостей – целых сорок пять минут, чтобы узнать что-нибудь еще. Возможно, мы выбирали, с чего начать, но в первую минуту в комнате звенела странная тишина. Я продолжала думать о каталках, которых Майк еще не видел, прокручивая их в голове, как повтор ужасающих моментов, и тут мне пришла в голову настолько очевидная мысль, что мое сердце забилось быстрее.
– О боже, – сказала я. – Мама.
* * *
Я думала о розовом цвете, о розах сорта «Мун Шэдоу» и клубничных молочных коктейлях в придорожных кафе, о пачках и балетных тапочках, смятых от долгой носки. Мы знали, где была наша мать: в танцевальной студии, либо за стойкой, либо танцевала на занятиях под группу Earth, Wind & Fire, но я не могла представить ее без розового, этого весеннего цвета, цвета такой очевидной невинности, что сама эта метафора вызывает у меня какое-то жжение, когда я ее пишу. В подростковом возрасте я говорила с самой большой усмешкой, на которую только была способна: «Розовый – это кузен-ублюдок красного». Красный до сих пор мой любимый цвет, это цвет крови, японских кленов и картины Сая Твомбли по мотивам «Иллиады» Гомера, как-то раз она заставила меня плакать, когда я на нее смотрела. Под яростным красным мазком Твомбли тусклым шрифтом написано: «Как огонь, пожирающий все на своем пути». Мне хотелось быть бесчувственной силой, которая не страдает от жизни и людей рядом, а поглощает этот мир не моргнув глазом. Я давно подозревала, что все мои чувства обострены, но этого чувства мне, на самом деле, не хватало. Быть огнем. Не уверена, что мне приходило в голову, что огонь может сделать с человеком, как он жжет и медленно шипит, поджаривая тело.
– Нам нужно позвонить ей, да? – спросил Майк.
Мы сидели на диване лицом друг к другу. Я никогда не хотела признавать, что мы похожи. Все считали, что мой брат похож на отца, но с этим нельзя было поспорить: у нас обоих оливковая кожа, овальные лица и каштановые волосы, которые в лучах солнца светились, словно медь. Наши локти были перекинуты через спинку дивана, ноги согнуты в коленях, подушки лежат на этих коленях. Мой брат, мое странное зеркало.
Я взяла мобильник, но как только мой большой палец вдавил первую резиновую клавишу с цифрой, я снова опустила телефон. Мои мысли вернулись на полтора десятилетия назад, к моему двенадцатому дню рождения, дню, когда я настучала на своего отца, дню, когда он избивал мою мать своими ужасными кулаками, а я, замерев, смотрела на это.
До боли был очевиден ответ на вопрос Майка – «да». Конечно, мы должны были позвонить нашей матери, но мы не знали почти ничего – только то, что в доме моего отца что-то пошло не так. На поверхности лежала мысль: «Не надо портить ей вечер на работе, когда мы можем только строить догадки». Ребенка учат не иметь потребностей, которые нельзя удовлетворить. Но на несколько метров вглубь этой мысли лежал мой двенадцатый день рождения и один из фундаментальных фактов моей жизни: за рассказ всей правды об отце грозили невыносимые последствия.
– Давай подождем, пока не узнаем, что происходит, – сказала я.
Я похлопала по дивану, и Данте вскочил между нами.
– Я вот что еще не понимаю. Как ты оказался в полицейском участке?
Майк разжал свои пальцы и осмотрел свои ладони.
– Я не говорил тебе, но я работал с ним.
Он закончил колледж год назад. На самом деле, мы тогда оба его закончили, несмотря на разницу между нами в два с половиной года. Проведя пару лет за барной стойкой в компании более старших людей, которые жалели, что не занимаются чем-то другим, чем-то большим, я получила корочку в Ратгерсе. Я всегда знала, что вернусь, когда буду готова, но, несмотря на то, как весело это выглядит со стороны, раздача напитков заставляла меня стремиться к чему-то большему.
– Ну, знаешь, чтобы денег побольше было, – добавил Майк.
Работал с ним. Когда я еще училась в средней школе, отец однажды уехал из дома на своем «Бьюике», а вернулся на блестящем черном фургоне. Он нажал на гудок, и мы высыпали на лужайку, чтобы полюбоваться представлением. На боку фургона огромный осьминог, нанесенный аэрографией, сжимал в щупальцах принадлежности для уборки: перо, бутылку средства «Виндекс», волнистую белую тряпку. В полумесяце над его головой плыли слова: M&M Janitorial. M&M – это инициалы моего отца и брата. Отец назвал новый бизнес в честь себя и своего сына. Он не понимал, что по законам подросткового возраста уборщик – это самая низкая работа, которую только может выполнять мужчина. На нашей лужайке отец сиял от гордости.
