Нашей юности полет - Александр Зиновьев

— А чтобы секреты не разбалтывал, — сказали мы.

— А теперь не те времена, — сказал он. — Теперь секреты все наперебой стремятся выболтать.

У него была кличка Гуманист, поскольку он был добрый и отзывчивый человек, склонный к гуманным методам убийства. Абсолютно ничего палаческого в его внешности не было. И пил он с достоинством, не теряя лица.

— А не страшно было на такой работе, не противно? — спросили мы.

— Почему же страшно? — усмехнулся он. Это тем, кого казнят, страшно. А для меня это была работа. Работа как работа. Не хуже других. Платили хорошо. Квартира. Паек.

— А родственники, — спросили мы, — родственники знали? И как они относились к этому?

— Родственники знали, что я-на важной секретной работе, — сказал он. — А что за работа, знать им не положено было.

— А если бы разрешили рассказать? — спросили мы.

— И рассказал бы, — сказал он, — что в том особенного? Вы думаете, другие работники органов были лучше меня? Я никого не судил. Я работал. Хорошо работал. Меня ценили. Осужденные почитали за счастье попасть ко мне. Другие пили водку да стреляли в затылок. И все. А я людей готовил к смерти так, чтобы им умереть приятно было. Я свое дело хорошо делал, с любовью. Не то что другие.

Нам, признаться, стало жутковато от таких слов. Но волшебная целительница водка сделала свое дело. Мы перешли в цинично веселое состояние и засыпали Гуманиста вопросами. Он отвечал охотно, кратко, четко, умно. Если бы где-то ввели специальный курс лекций на эту тему, он, я думаю, был бы первоклассным профессором.

— И сколько штук ты шлепал в день?

— Обычные стрелки обрабатывали в среднем десять пациентов. В особых случаях — до пятидесяти. Я сначала тоже был как все. Но по мере повышения квалификации… У нас, как на всякой работе, тоже были свои разряды… число пациентов сокращалось, а время на обслуживание каждого увеличивалось. Когда я стал мастером, то принимал в день не больше пяти пациентов. Чаще — один или два в день. Бывало, что целую неделю никого не было.

— А как вам платили? Поштучно?

— Был постоянный оклад в зависимости от разряда. Потом дополнительная оплата за каждого пациента.

— Сколько за штуку?

— По низшему разряду — пятерка. По высшему — пятнадцать. Мастера получали по двадцать пять за пациента, а иногда — по полсотне. В особых случаях мне выплачивали сотню.

— Ого! Профессора за лекцию и то столько не получали!

— А ты думаешь, наша работа легче профессорской? Я бы такое мог рассказать, что никакой профессор ни из каких книжек не вычитает. Думаешь, человека легко убить по-хорошему? В затылок выстрелить и дурак может. А с душой, с приятностью, с пользой для дела — тут, брат, высшая наука нужна.

— Что значит: с пользой для дела?

— Ну, узнать что-либо от осужденного. Заставить его говорить на суде то, что требуется.

— Как так?!

— Вот чудаки! Что вы думаете, человека осудили, передали мне, и все?! С иным до пяти раз работать приходилось. Тут психология нужна. Вот, к примеру, случай. Осудили человека при закрытых дверях. Объявили приговор. Передают Живодеру. Был у нас такой мастер. Он за одну минуту мог привести пациента в состояние такого ужаса, что тот успевал умереть еще до того, как Живодер нажимал на спусковой крючок пистолета. Передают Живодеру. Тот делает свое дело, но не до самого конца. В последний момент приговор вроде бы отменяют. Если после этого пациент ведет себя как следует, после открытого суда его можно передать даже начинающим стрелкам. Но иногда в качестве награды передавали мне. Если пациент упорствует, его передавали мне. Я его готовил к смерти с приятностью. И опять в последний момент исполнение приговора приостанавливают. Предлагают: мол, выбирай, хорошее поведение, и тогда передаем исполнение приговора Гуманисту, или сейчас же передаем Живодеру. Не было ни одного случая, чтобы пациент выбрал второе.

— А что значит: с приятностью?

— Умирание есть естественный процесс. А раз так, то если он проходит правильно, он должен доставлять умирающему удовольствие. Есть разные приемы, как умирающего… вернее, предназначенного для умирания привести в такое состояние.

— Что за приемы?

— Разные. Слова. Движения. Освещение. Запахи. Звуки. В общем, разные. Хотите покажу? Оно понятнее будет.

— Ну нет! Ты уж лучше объясни словами и жестами.

— Первым делом надо суметь завоевать доверие пациента, вызвать его на взаимность, заставить его сотрудничать с тобой. Причем сделать это нужно быстро — времени на это нам отпускали минимум. И действовать надо безошибочно. Малейшая ошибка, и все прахом пойдет. Никаких сведений о пациентах нам не давали. Мы должны были по внешнему виду сразу определить, с кем приходится иметь дело. Посмотришь в глазок, и сразу ясно, что за птица и как с ней себя вести надо.

— Ну и как же ты завоевывал доверие пациентов? — Вхожу в камеру, например — вот так.

— Здорово! — закричали мы в один голос. — Тебе в театре выступать надо! В кино сниматься! Артист!!

— Направляюсь к пациенту, допустим, к…

— Э-э-э! — закричали мы, отодвигаясь от него. — Только не меня!

— Чего вы боитесь? Вас же еще не осудили. Это же прошло. А когда придет снова — нас уже не будет. Ну ладно. От того, как прикоснешься к человеку, какую позу ему придашь, какие движения по его телу совершишь, зависит и состояние самого человека. Вот сядьте так. Ножки немного шире. Ручки вот так. Плечики чуть согнуть. Головку вот так, чуть левее. Теперь дотроньтесь здесь. Подержите тут руку секунд пять. Сдвиньте вот сюда… Ну что?

— Здорово! Да ты никак гипнотизер!

— Ну нет. Гипноз — совсем другое. Тут наоборот, тут нужна полная ясность и трезвость сознания. Абсолютное бодрствование.

— Ребята! Я протрезвел! — И я!

— И я!

— Верно, опьянение сразу должно пройти. Потом разговор. Не трепотня, как у профессора, а всего несколько слов. Надо их суметь выбрать. Произнести определенным способом. И пациенту дать сказать слово. И еще ответить словом. Слыхали, как детские врачи с детьми разговаривают? Вот что-то в этом роде. Иногда одно слово решает дело. Слово, уважаемые, это — сила, если его использовать умеючи. Теперь потеряли уважение к слову. Слишком много слов. Сталин — тот цену слову понимал.

— Ну, скажи такое волшебное слово!

— Повторим?

— Ура, ребята! Конечно повторим!

— Ты, старик, и впрямь волшебник!

— Вношу трешку!

После суматохи, вызванной «повторением», разговор возвращается к той же теме. Теперь нашим вниманием завладевает Сам.

— А он был хороший человек, — говорит бывший секретарь райкома партии. — Это его окружение было плохое.

— Конечно, — соглашается бывший полковник, отсидевший с десяток лет в лагерях. — Прикажет, бывало, расстрелять провинившегося руководителя. А на другой день с грустью вспоминает о нем. Даже плакал иногда. Родственникам хотел помочь. А чем поможешь? Покойника уж не вернешь. Вот и велит их тоже расстрелять: зачем зря страдать?!

— А мы, думаешь, лучше? — сказал бывший работник аппарата ЦК, отсидевший в лагерях вдвое больше, чем полковник. — Мы же сами и помогали ему насиловать самих себя. У нас, к примеру, одновременно сидели три «очереди» бывших сотрудников отдела — те, кого мы посадили, мы сами, и те, кто нас посадил. Не помри Сам, пожалуй, и четвертая очередь последовала бы.

— Скажи, старик, кого персонально тебе пришлось шлепнуть?

— Это я не могу сказать. Я же давал подписку о неразглашении.

— Теперь такие подписки не действуют.

— Их никто не отменял и никогда не отменит.

— Поручили мне написать очерк об одном только что подохшем пенсионере, — говорит Журналист. — Родился в таком-то году. Родители — крестьяне. Окончил сельскую школу. Работа. Помощник тракториста. Тракторист. Медаль за трудовые заслуги. Армия. Финская кампания. Ранение. Орден. Опять деревня. Бригадир трактористов. Отечественная война. Партия. Бои, чины, награды, ранения… Одним словом, газетно-образцовый экземпляр. В конце — начальник цеха на заводе, депутат районного Совета, пенсия. Грамоты, медали, ордена. Женитьба детей. Внуки. От скуки подохнуть можно. Совершенно не за что зацепиться. Ничего личного, индивидуального. Я жену попробовал расшевелить. То же самое: «ничего особенного», «как все», «не лучше других», «не хуже других», «всякое бывало»… Что за люди?! Неужели у них никакой своей душевной жизни не было?!

— Была. Но их душевная жизнь неотделима от их эпохи. Хотите познать их личную, индивидуальную духовную жизнь, познайте события и дух их эпохи. В истории человечества, пожалуй, никогда не было такого совпадения личного и общего, как в это время.

— А плохо это или хорошо?

— Ни плохо, ни хорошо. Страшно.

— Неужели и с моим поколением случится нечто подобное?