Миры под лезвием секиры - Юрий Брайдер

По мере того как бочонок пустел, они понимали друг друга все лучше и уже почти не прибегали к услугам переводчиков.

– Ты биена персона! – с уважением говорил Зяблик и в подтверждение своих слов поднимал вверх большой палец.

– Я вас уважай! – отвечал дон Эстебан и клятвенно крестился чашкой.

В разгар пира явился офицер, возглавлявший погоню. Утолив жажду добрым черпаком вина, он доложил, что злоумышленники скрылись, зарезав перед этим всех лошадей, в том числе и любимца дона Эстебана – чистокровного арабского жеребца Диаманта. Трупы невинно убиенных скакунов были обнаружены в овраге, милях в пяти от миссии, и офицер интересовался, как следует поступить с ними – оставить как есть на поживу стервятникам или предварительно освободить от шкур и подков.

Пока дон Эстебан страшными клятвами сулился отомстить неведомым живодерам, Смыков озабоченно поскреб в затылке и поинтересовался у офицера, долго ли длилась погоня. Выяснилось, что недолго. Тогда Смыков приблизился к окну и увидел, что стог соломы все еще продолжает гореть. Если бы нападение произошло пять-шесть часов назад, как это выходило со слов сторожа Моисеева, от него должна была только зола остаться.

Стали выяснять точное время происшествия. У дона Эстебана были хорошие часы «Слава», подарок Зяблика, но он не умел ими пользоваться. Офицер оперировал только понятиями: давно, недавно, только что, сейчас. Распорядок жизни в миссии определялся с помощью больших песочных часов, гонга и приставленного к этому хозяйству инвалида, однако никакая регистрация событий не велась.

Путем сложных вычислений и опроса свидетелей в конце концов было установлено, что первые выстрелы раздались в тот момент, когда драндулет уже покинул Талашевск. Моисеев оказался или провидцем, или элементарным провокатором.

– Ты, Лева, давно этого деда знаешь? – поинтересовался сразу протрезвевший Зяблик.

– Дней десять…

– Кто хоть его вам сосватал?

– Не знаю.

– Ясно, пригрели на груди гада ядовитого… Спроси, может, конокрады какую-нибудь весточку оставили.

Выслушав вопрос, офицер кивнул: да, на снежно-белой шкуре Диаманта его собственной кровью были начертаны какие-то непонятные письмена.

– Аггелов работа, – заскрипел зубами Зяблик. – Специально нас сюда заманили…

Старуха, пасшая у железнодорожного полотна козу, сообщила, что поезд на Талашевск еще не проходил. На сегодня это была единственная хорошая весть.

Чтобы скоротать время, принялись ругаться. Смыков обвинял Зяблика в чрезмерной доверчивости, переходящей в преступную халатность, а отдельно – в пьянстве. Зяблик его – в полном отсутствии профессиональной проницательности, в партийном прошлом и чрезмерной осторожности, переходящей в трусость. Оба они при этом не забывали пенять Цыпфа за промах с Моисеевым, а Чмыхало – за плохое содержание машины. Долгожданный гудок, раздавшийся за холмами, помешал приятелям перейти к оскорблениям, которые смываются только кровью.

Зато на этот раз не пришлось собачиться с железнодорожниками. В нужном месте поезд сбавил ход, и всех четверых за руки втащили на платформу. Мешков на ней заметно прибавилось. Маниока и вяленое мясо – не железо, места для себя ой сколько требуют.

Видя, что новые попутчики не в настроении, и расценив это по-своему, поездная охрана принялась наперебой предлагать им угощение – маньки с медом, коровье молоко пополам с коровьей кровью и какую-то бурду, считавшуюся у арапов за пиво. Пришлось с извинениями отказаться. И причина была даже не в переполненных вином и бараниной желудках, а в ноющих от тревоги сердцах.

– Быстрей нельзя? – спросил Зяблик.

– Нельзя, – ответили ему. – Дрова кончаются. Да и куда вам спешить? Туда спешили, назад спешите. Когда отдыхать будете?

– В гробу, – ответил Зяблик.

Мимо проплывала задавленная каменным небом страна, дети которой никогда не видели солнца, а взрослые забыли разницу между днем и ночью. Мимо проплывали обмелевшие реки и разросшиеся болота, полные ранее не виданных в этих краях гадов, леса, пробиться сквозь которые можно только с помощью топора, и просторные пажити (Пажить – выгон, но не ближайший, вытоптанный, а дальний, обильный травами.) , где вооруженные пастухи пасли коров, мериносов и страусов. Мимо проплывали деревни – одни заброшенные, сгоревшие или раскатанные по бревнышку, другие выстоявшие, уцелевшие, окруженные неприступным тыном и колючкой, никому ничем не обязанные и никому не подвластные, кроме своих ежедневно меняющихся по кругу старост. Мимо проплывали загадочные памятники какой-то иной, невозвратно миновавшей эпохи: решетчатые проржавевшие опоры, ровными рядами уходящие вдаль, ободранные остовы силосных башен, шары газгольдеров, цилиндры нефтехранилищ.

Наконец миновали переезд, возле которого лежал в кювете драндулет, уже лишившийся колес и сидений. При виде его Чмыхало демонстративно отвернулся. Затяжной подъем окончился, и паровоз стал набирать скорость. До Талашевска было рукой подать – полчаса езды, не больше.

Мощный рокочущий гул внезапно заглушил грохот поезда и людские голоса. Он шел, казалось, со всех сторон сразу и скорее был похож на злобное бормотание разбуженного великана, чем на отзвуки земной или небесной стихии.

Платформу качнуло, но не так, как качает на стрелках или плохо подогнанных стыках, а как на упругом батуте – вверх-вниз, вверх-вниз. Все, кто стоял на ногах, не удержали равновесия. Несколько мешков с песком улетело под откос. По всей округе разом поднялись в воздух птичьи стаи, словно ветер взметнул к небу россыпь маковых зернышек.

– А это что еще за новости? – воскликнул Зяблик, однако не различил собственных слов в грозном громыхании надвигающейся катастрофы.

Слева от дороги огромный клин земли, широким концом уходящий к горизонту, просел, будто бы вмятый исполинским сапогом, а затем вспучился крутым хребтом, на котором, словно иглы дикобраза, торчали во все стороны ели и сосны.

Хребет этот, вспарывая земную твердь, как плавник акулы – океанские просторы, пополз наперерез поезду, опрокидывая и перемалывая все преграды на своем пути. Высоковольтная опора, совершив полный кульбит, задрала вверх одетые в бетон лапы. Домик обходчика точно в бездну канул, лишь стропила разлетелись в стороны, как спички.

Люди, кучей лежавшие на дне платформы, взирали на готовую раздавить их ожившую гору, как беспомощные птенцы на голодного пса, – только попискивали от страха, но не предпринимали никаких попыток к спасению. Да и некуда было спасаться – поезд мчал изо всех своих железных сил, а с обеих сторон полотна уходили вниз крутые откосы, вдоль которых густо торчали пеньки, оставшиеся от недавно спиленного леса.