Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин

гремят какие-то ведра, срываются какие-то лавки. Отчим ни на что не обращал внимания. А мы быстро смекнули, что нам надо возвращаться на двойное кресло, там самое приемлемое место.

Мы восхищенно глядели на отчима, как на героя, который переупрямливает время. Мы гордились им. Мы вкатили в ворота автобазы, поставили автобус в колонну на свое законное место и успели-таки из Сокольников на Ржевку до Подгороднего. И всё было бы хорошо. Правда, слипались глаза и тяжело шли ноги. Два кило метра от станции – отдай, не греши. Но тут на отчима нахлынула злоба, такая же, как и в феврале, когда мы тащили огромные сани с дровами (отчим сам их сварил и припер с работы, пять человек могли усесться).

– Чегой-то ты так вразвалку идешь? Смотреть на тебя противно. Вот – твой друг. Приятно смотреть! Идет, как танцует!

Я этого не понимал. Если бы я отказывался идти, капризил, просил о помощи. Но я же – иду. Молча иду. Никого не задеваю, не ною. Как могу – так иду. Какие вопросы? А сравнение вообще неэтично. Тебе я не нравлюсь, а нравится мой друг Крезлап? Так и иди к нему в семью жить. Чего ты к нам с матерью жмешься? Кого любишь – к тому и иди. Нет, он любит его, а живет с нами. Это чудно даже. И Крезлап тоже хорош. Нет чтобы за друга вступиться! Мол, ну чего, вы, дядя Леш? Мол, всё нормально, дойдем. Нет. Молчок – и демонстрирует свою бодрость. Тьфу на них!

Нет, мы, конечно, дошли. Но я понял: никогда отчим не будет мне отцом, а друг – другом. Надо с ними попрощаться. Знать их не хочу! И я действительно месяц не разговаривал с ними.

Глава 7. Разговор о ребенке

Отчим с нашим переездом в Отрадное вдруг стал главным в нашей тройке: я, мать и он. Из независимого, побочного, не вникающего в нашу жизнь человека – приходил поздно вечером, ел, ложился спать – вот все его обязанности по семье – вдруг стал главной фигурой. Привез матери подержанный шкаф и занялся своими неотложными делами: расписался с матерью, прописался вместе с ней в жилплощадь, полученную от государства по потере кормильца, и вернулся к своему прежнему графику, которым он жил с нами на Народной: пришел в десять вечера, лег спать, а утром рано уехал.

Я опешил. Он вроде с нами хотел жить, а оказалось – опять мимо нас живет. Конечно, он не отец, но какие-то функции со мной он должен исполнять? Дружелюбно гулять, например. Собеседовать.

– У него много работы, – сухо сказала мать, сама не ожидая такого поворота.

Я молча не согласился с матерью и два раза понуждал его к общей занятости. Первый раз упросил привезти баллон для купания со старшим соседом Витей (неудачная попытка), а второй раз через мать уговорил на поездку с Валерой в Москву, покататься на машине. Он рулит, а мы в кабине сидим, катаемся (удачная попытка).

Отчим даже вдохновился четырнадцатилетним Валерой, чего я не ожидал, и много рассказывал о своей жизни и о Москве. Я впервые увидел, что не каждый возраст ребенка подходит для мужчины. Матери я подходил таким, каким был, а мужчине нужно бы повзрослее, чтобы говорить про большие мужские дела, к которым старший подросток уже подготовлен.

Валера даже пришел к нам домой после поездки по Москве. Вот бы отчиму его заинтересовать на предмет дружбы со мной. А он удовлетворился разговором с ним и ничего не предложил. И старший друг ушел в школу, где его ждала первая любовь. А ведь мог годок со мной побегать в мальчиковой дружбе. Так я впервые увидел разницу между отцом и отчимом. Отец бы не отпустил моего друга. И правильно бы сделал. А этот выполнил просьбу, а остальное его не касается.

Второй прецедент был уже лет в девять. И был очень грозен. Мать пошла к гинекологу выяснять, почему, если она с мужчиной живет полгода, у нее не наступает беременность? Гинеколог посмотрел там что-то у нее внутри и сказал, что у нее заворот матки и что беременность может наступить, но надо особым образом лечь по отношению к мужчине, чтобы он был сзади.

– Как это сзади? – побагровев, спросила мать, ужаснувшись этой мысли.

– Да вот так, сзади, – гинеколог вдруг бросился поперек кушетки. И непонятно было – он псих или его достали? Поэтому она развернулась и ушла, не глядя, повторяя по дороге: «Ишь, чего выдумал!»

А врач сердито сказал медсестре: «Вот все они такие – сначала с беременностью бегут к повитухе и беспрекословно делают все, что она скажет, а потом приходят с заворотом матки ко мне и недотрог из себя строят. Хочешь ребенка – так уж постарайся. Тебе ж не отказано! Нет, она не такая, так она не ляжет, так её не учили ложиться».

В то утро мать отдернула занавеску с окна, открыла форточку, дверь в коридор и еще две двери – подвальную – в бывший погреб и входную уличную – и, проветрив таким образом, сколько могла, комнату, пошла разговаривать о ребенке теперь уже с мужем.

Она хотела рассказать подруге по дому Асе и подруге по работе Кате, даже хотела вернуться к гинекологу и ему рассказать о втором своем мальчике. Но в итоге поняла, что мужчинам это не скажешь – они не поймут, а женщины проболтаются, ославят. Решила – скажу Алексею – «гинеколог посоветовал заниматься пер венцем, второго ребенка не будет».

Она и сама догадывалась, что ситуация, бывшая тогда в государстве, – антигуманна. Что делать женщине, которая потеряла мужа и не имеет квартиры? Она помогла себе варварским способом, а государство медицинским – не помогло. В итоге – бесплодие.

Она приуготовила себя не разговаривать ни с кем о своем втором своем мальчике, но всё же вспомнила о нем и попрощалась с ним.

Всё это было год назад. Тяжело ей было без поддержки рода и с той, и с другой стороны. Плати за съемную, работай в смену. Ловеласов вел себя как балованный ребенок. Что ни спросишь – всё, как с гуся вода.

Правда, договорилась еще на год оставить меня в садике, хотя мне было уже семь лет.

Она спрашивала у девок-весовщиц – что теперь с беременностью-то делать?

– А что делать? В поликлинику не ходи. Всё равно откажут. У нас аборты запрещены. Иди к бабке.

Раздобыли ей адрес. Решилась. Шла