Ужасные невинные - Виктория Платова

– Ненормальный сукин сын… ненормальный.

– Заткнись!

Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против «Глока» у него нет.

– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться с девушками в кафе…

– Ты…

– Я же сказал – заткнись!

– Я молчу, молчу…

– А теперь слушай меня внимательно.

– Я слушаю… слушаю…

Он слушает. Он действительно слушает. Он готов внимать каждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было более благодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, им понимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это не идет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена и искренне убеждены в том, что Ангелопулос это:

национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;

Апокалипсис в переводе на литовский;

настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;

фасон шляпы;

разновидность пасьянса.

Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома, представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило бы Лору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.

– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалиться изо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.

– Сейчас ты…

– Я сделаю все, что ты захочешь…

Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. И совсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.

– Не перебивай, мразь!

– Я молчу… молчу…

– Сейчас ты встанешь и тихо… спокойно… абсолютно спокойно… пойдешь к своей машине. У тебя ведь грузовик?

– Грузовик.

Грузовик. Я был прав.

– Ты сядешь в него, включишь радио… Радио в твоей колымаге есть?

– Есть…

– Так вот. Ты включишь радио и найдешь что-нибудь зажигательное… танцевальное… подходящее случаю. Ты включишь радио на полную громкость, так, чтобы я услышал. И чухнешь отсюда с максимально возможной скоростью. И по меньшей мере месяц будешь объезжать это место стороной. Ты меня понял?

– Понял… Понял…

– А теперь вставай.

Том кивает головой, раз, другой, третий. Он кивает и не может остановиться, он не в состоянии отклеиться от меня.

– Вставай, слышишь!

– Да…

– Поднимайся.

Я легонько надавливаю дулом «Глока» Тому на живот, и этого оказывается достаточно. Через мгновение я в который раз вижу его удаляющуюся спину, он не бежит, идет спокойно, абсолютно спокойно, он делает все, как надо, хороший мальчик.

Хороший мальчик, грязный румын.

Спина Тома – отличная мишень, идеальная мишень, мишень – лучше не придумаешь, в ней заключен целый мир, как славно было бы украсить ее вьюнком, галькой, перьями, вырезками из журнала «Cinema», бутылочными стеклышками, листьями медвежьего ушка, побегами калачиков, цветками лаванды, деталями давно исчезнувших невинных механизмов и о-о… сладенькими маленькими пулями, выложить их в форме… форме… подходящий узор вот так, спонтанно, в голову не придет, нужно хорошенько изучить пару сайтов по татуировкам, пирсингу и шрамированию, несколько дельных изображений обязательно найдется… Уж не сожаление ли я испытываю по поводу Томова ухода? Да, иначе, как сожалением, легкой грустью, это не назовешь.

«Ketchup Song», ла-ла-ла. Ла-ла.

Он делает все, как надо, он сделал все, как надо, он нашел станцию и нашел подходящую случаю танцевальную композицию, популярную года два назад, теперь же ее не заказывают даже ненавистному начальнику-андрогину в честь двадцатилетия профессиональной деятельности. Дебютная песня знойного испанского трио «Лас Кетчуп», ныне канувшего в небытие, Пи остался бы доволен.

Покрышки грузовика визжат, Том сделал все, как надо.

Легкая грусть, вот и все, что мне осталось.

Не очень-то она гармонирует с мусорными баками и дверью в стене, до того казавшейся мне совершенно глухой. Теперь же дверь видна абсолютно ясно, хорошо сработанная дубовая дверь, такие украшают внутренние покои особняков в английских мелодрамах по Диккенсу, десять минут назад ее не было, и я боюсь, как бы она не исчезла. Так же внезапно, как и появилась.

Но дверь и не думает исчезать.

Совсем напротив, она укрепляет свои позиции в стене, выпускает корни, большие, как у деревьев, и совсем маленькие, белесые, те самые, которые еще оставались у меня под ногтями после погребения Макса Ларина, но не только в корнях дело. Вьюнок, галька, бутылочные стеклышки, перья самых разных, самых удивительных расцветок, детали давно исчезнувших невинных механизмов (астролябии? компаса викингов? летательного аппарата да Винчи?) – все это лепится к корням. Есть и вырезки из журнала «Cinema», в основном фотографии довольно приличного качества, я легко могу разглядеть Депардье и Деваэра в майках и соломенных шляпах; Денев – совсем молоденькую, недавно ставшую блондинкой; Джеймса Дина в вечно-красной куртке; Дину Дурбин, Даниэль Дарье, Джонни Деппа: в гриме Эдварда – Руки-Ножницы он неотразим. Нет только Буча и Санденса. И Тинатин, я и не ждал увидеть ее здесь, среди всех этих вещей, которыми совсем недавно хотел украсить спину Кожаного Тома.

Отличную мишень, идеальную мишень, мишень – лучше не придумаешь.

Дверь меняет очертания прямо у меня на глазах. Корни ссыхаются и уходят вглубь стены, увлекая за собой милые безделушки, увлекая за собой Депардье и Денев, и Дину Дурбин, тесаки Джонни-Эдварда не в силах этому противостоять.

Барельефы – вот что теперь составляет суть двери, ее смысл.

Многофигурные композиции, некоторые из них мне смутно знакомы: Тайная вечеря, поставленная с размахом бродвейского мюзикла; сцена Благовещения, Денев для нее не годится, а вот Дина Дурбин бы подошла; бегство в Египет, ковбой Мальборо справился бы с ослом в два счета; Пьета, которую тамагочи вечно путают с пиццей, я и сам частенько путаю.

Уж не на исповедь ли меня приглашают, гы-гы?..

…Церковь и кухню совсем несложно отличить друг от Друга.

Хотя бы потому, что в церкви я бываю гораздо реже, чем на кухне, всего-то с десяток раз наберется, из них можно смело исключить три пасхальных вояжа в обществе Пи, который прибивается с православными куличами и яйцами то к мечети на Петроградской, то к синагоге на Лермонтовском, то к буддистскому храму на Савушкина. У мечети Пи оставил передний зуб, у синагоги – клок волос, в буддистском же храме все закончилось совместным распеванием мантр с монахами из Калмыкии и постукиванием в маленькие медные тарелочки. Тарелочки Пи унес в качестве сувенира.

То, что открывается мне, – безусловно, кухня.

Кухня, где готовят «Команданте и его гвардию», «Субкоманданте и его девушку» и все остальные блюда из меню «Че…лентано».

Ничего более удивительного, чем эта кухня, я в жизни своей не видел.

Но не стоит впадать в панику, безумный Макс, говорю я себе, черный кролик нравится мне больше всех остальных животных. Черный кролик был бы хорошим приятелем белому кролику. Моему Сонни-бою. Правда, выглядит он несколько странновато, как будто и не кролик вовсе. Вот если бы тот самый художник, который рисовал Че и Санта-Клауса, нарисовал бы кролика и тот по каким-то причинам ожил – он и оказался бы тем самым черным кроликом, его я и вижу перед собой. Здорового, веселого, бойкого, но это рисованный черный кролик.

Никакого сходства с мультяшными персонажами «Веселых мелодий», Баггз Банни идет нахх, туда же отправляется кролик Роджер, Черный же Кролик вполне реалистичен, но, мать его, он рисованный, рисованный! Почему меня не покидает это гребаное ощущение?.. Такими же рисованными выглядят

броненосец,

два скунса,

кошка,

еще одна кошка, лысая, похожая на инопланетянина, кажется, они называются сфинксами,

олененок (не Бэмби, не Бэмби, не Бэмби!),

животное, название которого мне неизвестно, что-то из разряда мелких сумчатых.

Вопрос: если здесь появится рисованный тигр, не наложу ли я в штаны? Мне не хочется встречаться с тигром, даже рисованным, но все будет зависеть от того, сколько патронов осталось в «Глоке». Двери, через которую я вошел сюда, больше не существует. Но нет и никакой другой двери, беглого взгляда на помещение достаточно, чтобы это понять. Огромная плита посередине, вытяжка прямо над ней, несколько разделочных столов, несколько шкафов, мойка (в ней сидит лысый сфинкс), проклятье, что здесь происходит?

От травы, которая растет у меня прямо под ногами и покрывает весь пол, ответа уж точно не дождешься.

Марго.

Марго чистит овощи, она совершенно обнажена, тело ее прекрасно, оно украсило бы любую рекламу, даже рекламу канцелярских скрепок, «ЖЖ»-феминистки перегрызлись бы за право обладания локоном с ее лобка, но я предпочел бы увидеть здесь здоровенного детину в мясницком фартуке, мнущего немытыми мослами капустный салат, – это, по крайней мере, было бы понятно.

Марго непонятна мне, неясна, прекрасная спорщица, и, кстати, куда подевались ее накрахмаленные испанские юбки?., черный бычок на желтом песке, красный плащ перед ним, у Хуаниты – роза в руке, Педро – непобедим, откуда это? детский стишок, никогда не знал его раньше; стишок проплывает перед моими глазами в режиме бегущей электронной строки, никакого облегчения он не приносит, проклятье, что здесь происходит, что?..