Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так, в дружбе и согласии, пролетело еще одно короткое красное лето во мстинском убережье, выполосканое грозовыми дождями. Для жеребенка-несмышленыша это была его первая трава в жизни. Для мальчишки-непоседы, по имени Ионка, минула его последняя пора ребячества. Этой осенью 1938-го года он впервые переступил порог школы, чему больше всех в семье радовалась бабка Груша:
– Слате, Осподи. Хошь санапал волыглазый займется делом, а то вконец отбился от рук со своим жеребенком. А разору-то в доме от его баловства сколь: молока, сахару, хлеба выпоил-скормил своей рыжей «сестрице», ужасть!
В один из поздних осенних дней, с затянувшимся серебристым «утренником» на повторной траве-отаве, новинский мальчишка после школы свел свою Лысуху на новую колхозную конюшню на сто отдельных стойл, которую построила плотницкая бригада во главе с его отцом.
А в ту осень, как «потом» нарекут в народе, «проклятого тридцать восьмого», когда Новины не досчиталась трех непоследних мужиков, первоклассник по имени Ионка-Весня, придя с конюшни вдруг по-взрослому объявил своим домашним:
– Теперь утром буду вставать со вторыми петухами, – и переведя дух, гордо, по-взрослому, выпалил: – Буду ходить вестях с конюхами с фонарем на конюшню «задавать корм лошадям!»
– Во, санапал-то! – всполошилась бабка Груша – непререкаемая владычица дома. – Да ты хошь подумал, сколь обувки-одежи потребуется тебе сгноить на конюшне, топча навоз?
– Сынка, обряжание жеребенка на колхозной конюшне тебе будет большой помехой в учебе, – высказал свое веское слово отец.
Но баловень-сын не хотел слышать никаких разумных доводов. Да и школа не имела к нему никаких претензий, так как читать он наловчился сам по себе еще за два года до школы. К тому же еще и не с простого слова, которое пугало его своей длиной.
Как-то купался он на натоке, в речной отмели, которая в весеннее половодье всякой раз как бы обновляется, смывается буйными потоками и со спадом воды снова «ткется» песчинка к песчинке, со своим дружком-соседом через ручей Коляном-Громоотводом, старшим по годам на целых три его жизни. И тот, дурачась с ним, стал учить его начальной грамоте. Перед раздольным плесом, на плотной песчаной мокрядине натоки, вышитой следками-крестиками суетливых речных пичуг-перевощиков, нарисовал обломком прута, как бы во весь верх газетной странны, большими буквами название их «районки». Потом буквы разделял черточками на слоги и стал внятно втемяшивать в его неразумную голову:
– «Большевик, большевик…» – повторялся он.
– Так просто?! – удивился мальчишка, аж от восторга весь заискрился бисеринами испарины.
– «Просто – фурить с мосту!» – огорошил его новинский искусник-балалаечник. – А кто за тебя будет учить буквы в букваре, Пушкин, да?..
Но разве это могло стать препоной для мальчишки, если в мире шла война: в Красном Китае (Особый район), Абиссинии – не знамо где; в Испании, в небе которой воевал и новинский «Чкалов», доброволец, летчик-истребитель Николай Жуков. К тому же он был еще и папкин ровесник. Друг и приятель по МЦПШа, как они в шутку называли свою Манкошевскую церковно-приходскую школу… Ну, как он – внук и сын урожденных новинских Мастаков, мог не выучить какие-то там закорючки, по которым можно было читать короткие боевые сводки с полей сражений в их районке «Большевик», которую деревенские мужики в шутку-всерьез иногда называли промеж себя «Вруном»:
С того памятного для него дня мальчишка ни на шаг не отступал от своего старшего дружка Коляна-Громоотвода, учась у него: в избе – тренькать-бренькать на его издивлячей балалайке, на Реке – расписывать темную мокрядь золотистой натоки печатными буквами. И уже зимой он бойко читал удивленным однодеревенцам про то, что творилось в Большом Миру…
А на другое лето настырный мальчишка уже сам стал «учителем» сироте-жеребенку. Может, поэтому и рыжая Лысуха во время семейного раздора заняла сторону своего опекуна, выказав далеко непокладистый норов. Не захотела никого впускать к себе в стояло, отбиваясь зубами и копытами от «чужаков», и – баста! Зато своего «братца» по шагам, по голосу, по запахам, только ей уловимым, привечала радостным ржанием, вызывая ревностную зависть у конюха Матюхи Сидоркина:
– Маткин берег – батькин край, экую выпестовали на свою голову единоличницу от колхозной кобылы!
И в то же время ему, кондовому крестьянину, было «пондраву» видеть бывшую сироту-замухрышку справной в теле и с расчесанными хвостом и гривой. А тут еще и по-мальчишьи с заплетенной на несколько косичек челкой. И через это он обращался к зеленому школяру с крестьянской почтительностью, как к ровне своей, величая его по-батюшке:
– Однако ж гляжу на тебя, малец, и наперед угадываю твою суть. Служить тебе, Гаврилыч, кадровую в кавалерии на своем коне!
И накаркал-таки новинский Матвей.
Вторую свою траву рыжая Лысуха провела в колхозном табуне молодняка на приволье береговой уремы, где за лето выгулялась до неузнаваемости. Из сиротско-брюхастенькой животины превратилась в поджаро-подбористую резвую двухлетку, игриво кося лучистым взглядом строгих глаз чайного цвета и в каком-то нетерпении перебирая тонкими ногами с высокой бабкой над точеными копытами. А когда новинские мужики присмотрелись лучше, то разглядели, что она и в масти полностью вычистилась, переменив «молочную» шерсть. Из рыжей превратилась в игреневую с белым нависом. А хвост и грива с челкой и вовсе издивили новинских мужиков. Их словно бы выбелили пройдошистые конокрады каким-то хитроумным зельем ради большого барыша при мене: из грязно-желтых они превратились в снеговые. Будто бы Богом меченная, игреневая тварь купалась в кучевых облаках.
– Маткин берег – батькин край, вроде б и шерсть одна, да масть не та! – заметил конюх Матюха Сидоркин. – Вота, какое диво-дивное подарила нам напоследок своей жизни батюшкина пегая Сорока-Попадья!
Игреневая Лысуха была третьим колхозным жеребенком от батюшкиной кобылы пегашки Сороки, реквизированной предкомбедом Арсей-Бедой на почин-разжив сельхозартели «Мстинская Новь».
При встрече с повзрослевшей двухлеткой у мальчишки аж захолонуло в груди от мелькнувшей мысли: «А вдруг моя рыжуля не узнает меня?»
Как бы не так. На его зов: «Лысуха!» она аж вздрогнула, красиво вскинув маленькую голову на длинной шее. А затем, поставив уши «топориками» и радостно взоржав, смело подошла к своему доброму «братцу», из рук которого все прошлое лето получала что-то желанное для себя. А это не забывается, нет! Это человек беспамятен на добро, а зверь – никогда…
И надо было случиться такому. В этот самый день на зеленом лужке новой конюшни находился и райозовский (районный
