Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот - Александр Мелихов

Сабуров появился на пороге мальчишеской комнаты.

- Выброси это из головы! - строго приказал он Шурке, метавшемуся по комнате и зачем-то выдвигавшему все, что только выдвигалось. ("Ищет револьвер", - узнал сцену Сабуров).

- Что-о?! Такие поганки хавать?! Да я бы первый себя не уважал!!! Пусть мне лучше жбан проломят, в ментуру повинтят...

Всюду битва за достоинство...

- Аркаша, хоть ты ему объясни.

- Что я ему могу объяснить... Я ему завидую.

- Вот проломят ему жбан...

- Ну и что? Подумаешь, один раз жбан проломят - зато какая жизнь: тебя кинули - ты оскорбился, живешь, как автомат, без страха и сомнений. Если честь исчезла - автоматическая честь, то тебе любой защищенности все будет казаться мало - откуда-нибудь да смогут поцарапать...

Решившись положиться на волю божию, Сабуров отправился ополоснуть лицо, - надо было прогуляться, чтобы перестало водить из стороны в сторону.

В центральной луже выступили острова - значит хорошая погода стоит уже давно. От шоссе в их квартал в свое время была отведена асфальтированная дорога, которую машины в несколько недель раздолбали до щебенки, и возникшая выбоина - длиной метров двадцать, а шириной от поребрика до поребрика - заполнилась водой, возникла некая маленькая Нева, закованная в бетонные берега, вдоль которой легковые автомобили, переваливаясь с боку на бок, плывут, подобно медлительным катерам, гоня перед собой величавую волну. Но только сейчас Сабуров оценил могучую способность жизни все вживлять в себя: у этого искусственного моря целыми днями копошилась ребятня - пускали кораблики, самые дерзкие отваживались вброд, - двор уже трудно представить без этого оживляющего водоема, который искрится под солнцем или пенит свинцовые воды, и уже утешительно знать, что только великая сушь способна обнажить его безобразное дно. Наша окружающая среда - люди: если мы хороши друг с другом, самое безобразие мы сумеем наполнить поэзией и даже красотой.

Пустырь, хоть и не так грандиозно, как во сне, но замусорен все же преизрядно. Однако Сабуров и тут лишь сегодня постиг дар жизни всюду прорастать, превращать в собственную плоть следы разгула словно бы взбесившихся механизмов. Стопудовые лепехи бетона земля сама собой понемногу заглатывает и оплетает кустарником, молодой травкой, в бетонные расселинки сама собой набилась животворная грязь, из которой тоже сами собой проклевываются зеленые стрелки.

Когда Шурка был совсем маленький, они выходили сюда гулять, и Шурка спросил про гигантскую кучу окаменевшего серого дерьма (у чудища был понос):

- Папа, что это такое?

- Это лишний бетон, - педагогично разъяснил Сабуров.

- А! Я заметил: здесь много лишнего бетона.

Ты еще не знаешь, как много лишнего среди казенного имущества - включая нас с тобой... Ладно, ладно, не злобствовать, а вживлять в себя, оживлять собою, - и железобетонная помойка освещается поэзией.

А вот эта рваная рана, ни с того ни с сего выдранная экскаватором, словно зачерпнувшим на пробу несколько ложек, да тут же и выплюнувшим, уронив клювастую голову на длинной немощной шее, тоже связана с Шуркой: однажды после первых осенних заморозков он первым рискнул прокатиться по новехонькому ледку и, как положено первопроходцу, провалился - а было ему там с головкой. Пока он держался на локтях, верный Бобовский метнул ему в поддержку какой-то дрын - и прямо по башке. Шурка изругал его ругательски и, ударив хвостом, выскользнул из проруби на лед, и явился домой, подернутый инеем и счастливый. Только тупость воображения позволяет нам жить в этом мире, не задумываясь, от каких чудовищностей мы отделены тонюсенькой незримой переборкой...

А теперь само собой образовалось обжитое болотце. Дно, пупырчатое от жирных, подернутых илом пузырьков: время от времени который-нибудь возносится ввысь и растворяется в родной воздушной стихии, а другие продолжают тупенько, не мигая, всматриваться в их подводные небеса своими заплывшими рыбьими глазками. Там-сям неподвижно торчат головенки лягушек глазки на макушке, - бурно клокочут, словно десяток кастрюль с гуляшом на раскаленной плите. Снует жучок-плавунец, похожий на маленькую черепашку: крайне занятой - всплывет, на мгновенье застынет и вновь устремляется в глубину.

С каждого водного зеркальца, отороченного кустиками, заслышав приближение человека, сами собой с хлопаньем срываются утка и селезень и летят, летят, летят, напряженно вытянув шейки, торопливо взмахивая крыльями. Кажется, в таком неестественном напряжении и двух минут не продержаться, а они ухитряются лететь черт-те за какие моря...

Ближе к речушке Вонючке начинаются деревья. На тоненькой макушке-розге боком пытается уместиться ворона, но розга сгибается под ее тяжестью, вороне никак не оказаться сверху. Наконец ей на секунду удается оседлать согнувшуюся вершинку, но тут же от легкого колыханья она переворачивается вниз головой и несколько мгновений так и висит, с досады не выпуская розгу из лап. Однако, осознав нелепость своего упрямства, плюет на эту пустую затею и летит прочь.

Тоже без чьего бы то ни было распоряжения навалена гнутая, ржавая жесть, битое стекло, обломки оконных рам, истлевший пружинный матрац нацелил в небо все свои штопоры, без одного выломанного. "Дым!" - когда-то радостно узнал в них Шурка схематичный дым с детских рисунков, навеки превратив помойную вещь в милый, поэтический предмет. Возле матраца кипел муравейник, словно оживший пирог с маковой начинкой.

Сабурову редко-редко приоткрывалось чувство единения с миром, чувство дружбы ко всему живому, которым всегда до краев полна Наталья. За два месяца до свадьбы - при всей ее простонародной добропорядочности она никогда ни в чем не могла ему отказать - они проводили медовый месяц на Украине и увидели кружившего аиста. Наталья просто сомлела от нежности: "Милый, милый", - а Сабуров издали махнул на него рукой: "Кыш, кыш!" "Зачем ты?.." - "Еще принесет кого-нибудь". И принес-таки Аркашу, осчастливил.

Сейчас, когда на Сабурова тоже накатила нежность ко всякой живности, он ощутил, какое это крепкое подспорье... Но увы - творец должен быть зациклен на собственных проблемах - без этого он никогда с ними не справится.

Метровый сибирский лед, наросший над полуметровой глубиной, еще боролся за жизнь. Ручеек из его же подтаявшего тела, бегущий по просевшей середине, местами проел его насквозь, и там с противоположных берегов протягивались друг к другу два мощных козырька, бритвенно заострявшихся к краям; с нижней части козырьков, на всем их пространстве, лихорадочно барабанила капель. Кое-где берег не выдержал тяжести вмерзшей в него ледовой махины, и она обрушилась в воду, отодрав от земли изрядный кусище ее плоти, обнажив ее нутро, ее кишки. Ее корневища.

Сабурову хотелось дойти до старой дуплистой ивы, к которой он когда-то ходил гулять все с тем же Шуркой. Ива с такой покорной грустью клонилась к грязнейшей воде, что Сабуровская тоска тоже приобретала некую умиротворенность. Но оказалось, что покорная грусть была умиранием: теперь ива лежала в речухе, обрушив туда же ледовый козырек, и ветви ее омывались вздувшейся вонючей водой. И все-таки обнажившееся из-под лопнувшей грубой коры тело ее - изломанное, размозженное в щепу - оставалось младенчески белым, как у юного срезанного на свистульку сучка, а ветки сами собой были с необычайной щедростью усеяны особенно ярко, рядом с грязью, зеленеющими звездочками будущих листьев - детей мертвой матери, пробивавшихся на волю, ничуть не беспокоясь, нужны ли они хоть кому-нибудь во всей вселенной...

И вновь идея бессмерного корневища открылась Сабурову в ее трагическом величии. И душа его опять была готова принять и смириться с этим горьким бессмертием, только и доступным человеку.

Но назавтра после работы Сабурову пришлось получать в жеке талоны на сахар, - маленькая хозяйственная жертва, с которой он явно дал маху, ибо процедура требовала контактов с низшими шестеренками государственного механизма, которые без смазки унижением решительно отказывались вращаться. Как страшен оказался победивший товарищ Башмачкин... "Но я готов променять роскошное ложе на садовую скамейку, - уже бесился Сабуров, только бы не разделять ее ни с какой административной вошью - но ведь они хозяева и над скамейками...".

Раскипятившийся Сабуров, пожалуй, и вовсе плюнул бы на проклятые талоны, но - никто же его за талонами не гнал, сам сдуру напросился, а теперь вдруг гордо решил следовать по стопам отца: д-р Сабуров утверждал, что все, действительно необходимое для жизни, всегда можно приобрести без особых усилий и очередей, никого не оттесняя. Эвон сколько съестного кругом: хвоя, листва, кожура, скорлупа...

Тут Сабуров осознал, что приковало его взгляд к согбенной фигурке, маячившей у него перед глазами: старушка шла диковинно широким лыжным шагом, орудуя клюкой, как лыжной палкой, да еще трусовато оглядывалась, словно спасалась - да ни от кого другого, как от него самого, временами переходя на потрюхивающую рысцу, припадая на подбитые артрозом, изуродованные фиолетовыми шишками ноги. Сабуров на миг даже усомнился, не бредит ли он. Но, взглянув по сторонам, он увидел еще несколько старух и старушек, да еще старца в придачу, которые, стараясь опередить друг друга, спешили за сладкой данью - кто семенил, кто тяжко переваливался, задыхаясь и сотрясая живот и арбузные груди. А Шурка еще говорил, что у нас нет состязаний для инвалидов... Но все ужасно измельчало: при Осипе Висарьеныче такие ль были инвалиды - орлы!