Битва веков - Александр Прозоров

Уже знакомый Андрею Васька Грязный три раза писал царю, будто из Великой Порты сообщают в Бахчисарай, что Русь ослабла сильно из-за мора черного и неурожая, и велят тщательно к великому походу готовиться, для коего вроде как даже янычар и пушки прислать намерены. Зверев прочитал это вслух, глянул на князя Михайло.

— Если хотят с пушками идти, стало быть, намерены города брать, а не просто по деревням изгоном носиться, — согласно кивнул Воротынский. — А вот из Вены извет государю. Сказывают, Русь сильно ослабла и османы к большому походу на нее готовятся. И потому в Вене долгого перерыва в напоре османском ожидают. Ох, не перестарались ли мы с хитростью своей, Андрей Васильевич? Сдюжим ли?

— О том тебе государем вопрос задать велено, Михаил Иванович, — развел руками Зверев. — Силу крымскую воеводы, купцы, послы тамошние разных стран в пределах ста, ста двадцати тысяч исчисляют. Может статься, янычар еще тыщ двадцать дадут. Войска эти элитарные, янычар у султана у самого немного. Но вот при дворах польском, английском и французском сомневаются многие, твердо ли сидит новый султан Селим на троне? А коли неуверен, то и силу при себе иметь должен, далеко от себя отсылать побоится. Мало ли бунт случится, смута, союзники предадут? Тогда, считай, всего сто тысяч. Беречь империя войска станет.

Русь шестьдесят тысяч и три года тому легко могла выставить, — вспомнил Воротынский. — Каждый наш витязь за двух крымчаков считается. Посему и сто двадцать татар сдюжим, лишь бы не разбежались. Ныне, мыслю, земство, коли поднатужится, одно столько наберет, да еще у государя опричных сотен до десяти тысяч детей боярских собрать можно. Да стрельцов тысяч двадцать, коли не более. Нет, Андрей Васильевич, кабы всей силой навалиться, то сдюжим и полтораста тысяч османов, пусть и с янычарами. Да вот токмо война эта чахлая в Ливонии людей больно много отнимает. Сидят по крепостям — и проку от них никакого, и увести никак. Земский собор воевать приговорил! Коли отнять и прочие гарнизоны, кои все отовсюду не увести, так в чисто поле разве шестьдесят тысяч поставить и получится… Тут уж токмо с Божией милостью, на него одна надежа будет.

— Без Ливонской войны наберем и семьдесят пять, а то и восемьдесят, — прикинул Зверев. — Нужно государя уламывать. Может, за два года изменить что-то и получится?

— И не думай даже, Андрей Васильевич! — засмеялся князь Воротынский. — Приехал в гости, так гостевать будешь! Раньше ледохода не отпущу!

С ледоходом хозяин, конечно, загнул — но в Москву князь Сакульский вернулся только к Рождеству. Три недели прождал возможности встретиться с царем, пока не был приглашен на

пир, после которого Иоанн и поманил его с собой.

— В третий раз за Филиппом не поеду, уж не обессудь, — сразу замотал головой Зверев. — Сколько можно?! Это издевательство какое-то получится.

— Я тебя и не посылаю, — перекрестился царь. — Теперь уже, ясное дело, не вернется. Когда по суду, да писулькой жалкой от кафедры отстраняют — это одно. Тут моей воли хватит конфуз сей разрушить. Но коли публично, с глумлением огромным, да при всем честном народе. С зачтением обвинений суда церковного с именами иерархов многих… После такого позора честный человек уже не вернется. Как службу вести, как в глаза прихожанам смотреть, что все это видели, как исповедь принимать, как о благословении Господнем говорить? Нет, теперь уж он никак не вернется, и спросить-то стыдно. Грешен я, грешен. Не уберег человека святого, от дрязг боярских да церковных далекого. Дважды не уберег… — Он перекрестился.

— Добры люди хорошо постарались, чтобы обратного пути у него не было, — согласился Андрей.

— Федька сказывает, из любви ко мне он и сотоварищи учудили сие, — опять осенил себя Иоанн. — Дескать, не уважал меня святитель вовсе, хулил прилюдно, в причастии отказывал. Вот сгоряча и сорвались. Не ведаю я, что на такое и ответить. Излишнее усердие в них во всех гуляет. Карать али миловать за се, и не знаю… Думу думаю. Ты мне скажи лучше, как с князем Михайло побеседовал?

— Воевода мыслит, основной ратью у Серпухова переждать, одновременно Калугу закрывая, пропустить татар возле Коломны, а опосля от степи отрезать. Полками же стрельцов московских и опричными путь на Смоленск перекрыть. К Рязани и Мурому сами не пойдут. Леса там и засеки. Та же стена, токмо крепче. Вот только сил бы для той битвы добавить. Из Ливонии хоть что-то на юг перекинуть…

— Там видно будет, есть одна задумка, — пообещал Иоанн. — Ныне к семье поезжай, отдохни. Осенью жду ко двору. Можешь оказаться нужен.

— Слушаюсь и повинуюсь, господин, — склонился перед монархом Андрей. Он понял, что планы поехать летом к дядюшке в Испанию пошли прахом. Причем в ту самую пору, когда Пребрана и вправду вошла в возраст настоящей, нормальной невесты, не малолетки и не перестарки.

«Полина меня убьет, — понял князь. — Нет, хуже. Она уплывет без меня».

Так оно и случилось. Вернувшемуся в удел Андрею собственными руками пришлось сажать жену, дочек и сына на борт своего ушкуя, давать наставления холопам, взятым для охраны от пиратов на море, лихих людей на суше и пущей солидности на месте. Тянуть стало уже невозможно: Пребрана похорошела, повзрослела, и даже жадный до любимых детей Зверев понимал, что ей самая пора собираться под венец.

— Дядюшке шибко не доверяй, — торопливо повторял последние наставления князь. — Больно хитер, как бы не перемудрил. Своим умом его помыслы проверяй!

— Как же ты без серебра? — сокрушалась Полина. — Все отдал, ничего не оставил!

— Отец, неужели без твоего благословения венчаться придется? — не верила дочь.

— Я успею. Я постараюсь успеть, — пообещал князь. — Царю не откажешь… Узнаю, чего ему надобно, управлюсь как смогу быстрее и к тебе примчусь.

Он сжимал ладони Пребраны, целовал Полину и никак не мог решиться отдать последний приказ. Княгиня решилась на это первой:

— Надеюсь, дело государево окажется достаточно важным, чтобы ради него ты такого счастья себя лишил, — сказала она, последний раз прижалась к его губам своими и поднялась на борт ушкуя. Махнула рукой холопам: — Убирайте!

— Я приеду, — еще раз пообещал он, пытаясь догнать по короткому причалу уходящее по течению судно. — Управлюсь с хлопотами царскими и примчусь.

Полина кивнула, прижала платок к глазам. Свободной рукой притянула к себе будущую невесту.

— Если царское дело окажется пустяком, — пробормотал Зверев. — Я все-таки затею качественный православный переворот…

Как это очень часто происходит, люди, что присутствуют при судьбоносных событиях, не осознают этого, не замечают деталей, не следят за происходящим. Вот так и князь Сакульский, приглашенный на прием по случаю приезда к царскому двору датского принца Магнуса, особо за событиями и людьми не следил. Принц на него никакого впечатления не произвел: худосочный, бледный, как поганка, к тому же наряженный в чулки и пурпуан с пышными рукавами, превращающий гостя в пародию на одуванчик — шарик на тонком стебельке. Принц размахивал перед государем шляпой, что-то лепетал, кланялся, потом, следуя жесту, занял почетное место рядом с Иоанном. Затем в зал был приглашен князь Владимир Старицкий. От него заметно шарахались: прошел слух, что царский повар покаялся, будто его пытались подговорить подсыпать яд в царскую пищу, после чего дьяк Разрядного приказа Малюта Скуратов просил дозволения взять князя для допроса. Но государь не позволил. Однако для личного разговора из волжского удела призвал.

Князь Старицкий на участии в заговорах попадался неоднократно, трижды бывал в немилости, трижды прощался и всего два года назад получил от благодушного Иоанна место для строительства нового дворца в Кремле рядом с царскими палатами. Посему и от этой встречи никто ничего особенного не ожидал. Из всех присутствующих только юный английский путешественник Джером Горсей, жадный до новых впечатлений, навострил уши, когда заподозренный в измене русский принц припал к ногам властелина. Иван не проявил злобы. Он спустился к брату, поднял, обнял его. Князь расплакался, тоже обнял царя, поцеловал его.

— О жестокий брат, — ответил тот со слезами. — Это Иудин поцелуй, ибо мне ведомо все. Всевидящий Господь не тронул его, и я тебя не трону. Делай свое дело!

Князь Владимир Старицкий изменился в лице, отпрянул и буквально бежал из Грановитой палаты.

На следующий день Москву изумило неожиданное известие: князь Владимир Старицкий ночью скончался у себя в опочивальне! Потрясенный государь повелел отпеть его в Михайловском соборе и взял на себя устройство судьбы его близких родственников. Едва усопший был предан земле, как Иоанн на правах опекуна детей его объявил о помолвке дочери князя Старицкого с датским принцем, причем в приданое за ней отдавались все недавно добытые русским мечом Ливонские владения. Царь нашел-таки способ одним ударом разрубить гордиев узел прибалтийской тягомотины: он избавлялся от неудобных владений, делал это с честью, а не позором, и вдобавок в обмен на щедрый дар и брачные узы приобретал в лице датской короны благодарного союзника.