Шатуны - Юрий Мамлеев

Иногда глаза ее выкатывались от непостижимого счастья и ум мутился от желания объективизировать любовь к себе. Казалось, она сойдет с ума, стараясь выразить любовь к своему «я»; вскочит с постели и, завопит как марсианское чудовище, выбежит на улицу, простирая руки неизвестно к чему.

Федор вслушивался в каждый стон и бормотание «метафизических»; ему снова захотелось вступить с ними в контакт, услышать их разговор и в полной мере ощутить живых Падовских.

Но стоны становились все тише и тише. Очевидно, внутренние бури приближались к концу. Все явственней стояла тишина, даже какая-то духовная тишина. И Падов и Ремин и Анна не издавали ни одного звука.

Федор упрямо ждал. Ночь углублялась и темень в его углу вскоре стала такой, что он ощущал ее, как предмет. В середине ночи Федор почувствовал, что его любимые уснули.

Теперь, как практически, так и по существу, тянуть было нечего.

Но, точно наперекор судьбе, ему захотелось подождать. У него даже возникло желание разбудить их, попить чайку, заглянуть в глазки, поговорить, ни в чем не выдавая себя. И потом — когда они опять заснут — убить. Осторожно он вышел в небольшой коридор — рядом, за чуть прикрытой, стеклянной дверью были и Падов, и Анна, и Ремин.

Федор ступал неслышно, как летучий медведь. Взрыв — в потустороннее — чувствовал всей своей открытой пастью. Неслышно дышал, точно выделяя одиночество. Топор был в руке, и она угрюмо тянулась к двери. Стены застыли, уходя в несуществование.

Федор — всем сознанием — слушал дыхание лежащего рядом с дверью Ремина. Где ему, спящему, виделось сейчас, в этот страшный момент, его вечное Я?

Раздражала Федора мгновенность перехода; одно движение — в эти минуты он бывал нечеловечески силен и ловок — и асе.

В душе опять вспыхивало желание: разбудить, — хотя бы Ремина, чтоб он привстал на кровати — и пообщаться с ним, прямо перед смертью; потрепать его по щеке.

Но наконец Федор решился. Может быть, убийство разрешит большее, чем контакт. Взгляд его отяжелел, точно пред собственной смертью.

Но все-таки ему захотелось чуть-чуть пережить внутри себя предсмертную беседу. Причем в обратной форме. Его сразу потянуло в полное одиночество: просто пройтись минут десять одному по саду; потом прийти — и быстро раздвинуть занавес. Он сжался, просто повеселев от сознания, что теперь его решение равносильно действию; и вышел пройтись — в одиночество — в сад.

Уже немного светлело и воздух был свободен и влажен. Он пошел вдоль забора, любуясь собственной тенью как символом.

Вдруг — из огромной дыры в заборе, сзади него — вышло трое человек. С оружием. Их появление было непонятно. — Вы арестованы, — сказал один из них.

Эпилог

Спустя несколько недель по одной из кривых улочек Москвы брели, точно в ореоле бросающейся в глаза ауры, двое юношей: один худой, вытянутый, с трансцендентно-ожидающим, нетерпеливым лицом; другой поменьше, курчавый, словно в сплетении с самим собой. То были Сашенька и Вадимушка. Пустые глаза окон находились по ту сторону их существования. Брели друзья в маленькую, отключенно-нелепую пивнушку, что приютилась одна между сквером и автобазой. Там ждал их Витя — из бродячих философов, старый друг Тани.

Лицо Сашеньки горело.

— Неужели, — говорил он, — нас ждет великое будущее: бессмертие, встречи с духами… падение завес… прощание с человеком и появление новых миров… Неужели все это будет…

— Хи-хи… И это после тупого, идиотически-мертвого вдалбливания в детстве о том, что после смерти ничего нет, — подхихикнул Вадимушка. — Так теперь от этих перспектив на ногах еле стоишь от изумления… Ничего себе, мягко говоря, перемена…

Но Сашенька его не слушал.

— И я убежден, — шептал он, дрожа от волнения, что послесмертная реальность должна стать объектом не веры, а знания. Этим мы приблизим ее к себе, — Вадимушке даже показалось, что Саша судорожно сжал пальцы и проглотил слюну вожделения. — Вера же должна распространиться на более отдаленное… Почти недоступное…

Вдруг перед ними оказалась дыра в пивную. Из глубины им ощеренно улыбался и махал руками сдержанный Витя. Они подошли. Взгляд Вити был чист и жутко-прозрачен, как зад мертвеца. Взяли обычное пиво. За туманным окном ползла муха, казавшаяся громаднее домов. Речь шла о визите в одну подпольно-метафизическую группу.

— Ну а как контакты с Падовым и K°? — спросил под конец Витя.

— Здорово… Здорово… Невозможно передать как здорово… Чувствую себя как на пляже!! — чуть не распугав по углам инвалидов, закричал Вадимушка.

— Здорово-то здорово, — удивился в ответ Витя. — Но что— то у вас радость занимает чересчур большое место… А это далеко не самое сильное чувство, какое может вызывать Падовский мир… Ведь он довольно мрачен…

Неожиданно Вадимушка взорвался. Он даже схватил Витю за пуговицу куртки.

— Да поймите, Виктор, — пробормотал он, — мы только что пришли к вам совсем из другого мира… — лицо Вадимушки вдруг перекосилось от отвращения. — Да знаете ли вы, что такое среднее, а я бы сказал, расширив, просто человеческое сознание??!..Я готов принять Дьявола, преисподню, страдания ада, самое изощренное зло, но только не это… Ведь это вечность ничтожества, нуль, ставший погремушкой, наконец, абсолютно противоположная нам направленность…

Виктор в знак очевидности пожал плечами.

— И все что они сделали и делают, — продолжал Вадимушка, — что составляет так сказать, официальную, не духовную и не эзотерическую историю человечества — не наше… Это качественно другое, низшее…Тем более по сравнению с опять зарождающейся, новой элитой или кастой, как хотите, внутри человечества — кастой духократии… Другая, высшая реальность — другой мир… Не их клопы, все эти Наполеоны и Дарвины… Я молодой и то это чувствую…

— Если так, — вмешался Сашенька, — то нам надо защититься от них… Нашей земной броней может стать интеллигенция… Если только ее лучшая часть впитает в себя идею духократии… Духократия, грубо говоря, может играть роль древнеегипетских жрецов, а осознавшая себя интеллигенция, ставшая наконец, после долгих лет прислужничества чуждым идеям, сама во главе человечества, будет как бы земной оболочкой духократии, ее внешней защитой, вторым сословием…

Виктор рассмеялся.

— Ну-ну, не очень-то увлекайтесь всем этим, прервал он. — Наша задача — уйти от человечества, а не определиться среди них… Даже властвовать над ними значит унизить себя, так как будешь в какой-то связи с ними…

Еще раз выпили мутное, полу-доброжелательное пиво. Пьяницы, выходя на улицу, разбрасывали по полу бутылки.

— Ну что пивко? — улыбнулся Витя.

— В утробушке от него тепло, как в могилке Ангела, — проскулил Вадимушка, — так недавно сказала в таком случае Аннуля…

— А где сейчас Падов? Мы не видели его дней пять, — спросил Сашенька.

— Плох, очень плох, — сморщился Витя. — Я видел его вчера в одной берлоге. Смотрел в зеркало на свое лицо, точнее на самого себя, внутреннего — и хохотал… Дико хохотал, с отчуждением от себя… Даже до глаз как-то деревянно дотрагивался… Обозрели еще кой-какие состояния. Вдруг Сашенька произнес имя Федора. Все хорошо знали его по рассказам Падова.

— Где-то он сейчас путешествует… в какой запредельности, — вздохнул Витя.

— В какие теперь кошки-мышки с Господом играет… Чудодей, — добавил Вадимушка словами Анны, в которую был уже почти влюблен.

Они слышали также о недавно закончившемся процессе над Федором. Он происходил в убогом, грязном районном нарсуде. Оказалось, что примерно с середины лета милиция напала на след Соннова, но все выясняли и колебались. Когда все уточнилось, решили взять. Процесс был почему-то тихий, примирительный, какой-то незамечающий, но строгий и детальный. Федора обвинили в «убийствах из хулиганских побуждений» и приговорили его к расстрелу. Вел себя Соннов на суде отсутствующе. И смерть свою встретил совершенно спокойно, но однако же с нескрываемым интересом. И, кажется, чуть улыбался, когда шел на казнь. Из тюрьмы только успел передать большой поклон Падовским вместе с запиской, где писал, как наблюдал их и хотел убить. Аннуля в ответ, со своей стороны, умудрилась переслать ему передачу: детских конфет «Мишка», печенья и сдоб: Федор иногда был сластена. Передала и пожелание скорее пройти этот «формалистический фарс, называемый смертью».

Друзья встали из-за пивных столиков. Выпив последний глоток за Федора, вышли на улицу в дождь и грязь. Косой ливень смывал последние остатки городского небытия. На углу Витя расстался с юными.

А Вадимушка с Сашенькой решили мимоходом заехать к Извицкому, благо давно его не видели. О нем уже ходили легенды. Их встретил тот же мрачный и серый петербургский дом. И лестница, будто, ведущая в небесный секс. Женичка спрятанной ухмылкой приветствовал их. Но был сдержан, словно ему было не до них. Вадимушка и Сашенька сразу все поняли. Каждая клеточка Извицкого дрожала в любви к самому себе. И он неотступно носил себя, как самовлюбленную, черную богиню. Вещи кругом: драное кресло, старинные комод и стулья — точно кружились вокруг него, погружая Извицкого в глубокий уют. Вид у него был мрачный — по крайней мере по отношению к внешнему миру — но подземно удовлетворенный, с бесконечным желанием замкнуть себя в вечности. Некая темная услажденность выделялась на его лице, прячущемся в самое себя. Услада — тайная и бесконечная — горела в каждом кончике, но особенно в глазах, которые темнели и светились от дикого и скрытого метафизического наслаждения. Вадимушке же виделось, что каждую минуту свою, каждое прикоснование к себе Извицкий обращал в секс. Точно его тело стало его вечной невестой и любовницей. Очевидно Женя был в полном уходе. Испуганно взглянув несколько раз в огромное зеркало, Вадимушка с Сашенькой скатились вниз по лестнице в город…