Великолепный век. Роксолана и Султан - Наталья Павлищева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что за наваждение?! Он ласкал ее каждую ночь, горячо, требовательно… От этого по утрам под глазами ложились тени, словно после настоящих бурных ласк мужчины. Еще немного, и заметят. Конечно, можно отговориться бессонницей в тоске по султану, но выдадут блестящие глаза. Глаза приходилось прятать, чтобы никто не прочел в них преступных мыслей.
Роксолана старательно обманывала сама себя, твердила, что это Сулейман вспоминает их объятия, что это он так страстно желает свою Хуррем, потому желание летит через многие земли от него до нее. Убеждала, что не отвечать нельзя, можно обидеть султана, он забудет, откажется… И понимала, что все обман: если Сулейман и желал, то не так страстно, его объятья были другими. А в этих ночных видениях самым главным было сознание недозволенности, невозможности самих объятий. Не потому, что они больше похожи на колдовские, а потому, что запретны.
Чувствуя, словно чьи-то пальцы пробегают по ее позвоночнику, гладят спину и ягодицы, Роксолана уже понимала, что это мысленно делает Ибрагим, это его руки именно так касались ее, тогда еще будущую невольницу гарема. Сулейман ласкал иначе, он уже был хозяином и запретов не ведал, а Ибрагим словно сознательно играл с огнем.
Она гнала видения, старалась как можно меньше спать, больше думать о Сулеймане, вспоминала и вспоминала каждое его прикосновение и с каждым днем все сильнее чувствовала, что Повелитель думает о ней реже, чем Ибрагим, и хочет ее меньше.
А однажды вдруг приснились сначала все те же горячие ласки Ибрагима, а потом будто он тянет ее за руку за собой, но она точно знает, что тянет к краю бездны. Шагнуть туда страшно и сладостно, полететь в последнем полете, понимая, что внизу погибель, но не жалея ради этих мгновений полета и самой жизни.
И вдруг ужаснулась: а как же ребенок?! Он тоже погибнет вместе с ней?
Села на постели с криком: «Не-ет!» К ней кинулись Фатима и Гюль:
– Что, госпожа, что вам приснилось?
Роксолана сидела, пытаясь понять, что происходит, помотала головой:
– Нет, ничего… все хорошо…
Потом легла тихонько и до рассвета лежала без сна, пытаясь разобраться в самой себе.
Было ощущение, что отступила от края пропасти, уже занеся над ней ногу.
Это наверняка так и есть, потому что отвечать Ибрагиму даже так, мысленно, означало выдать себя при первой же встрече, а еще – потерять Сулеймана. Она вдруг поняла это совершенно отчетливо. Если только допустит в мысли Ибрагима, Сулейман будет потерян.
Как она могла забыть об этом, как могла ночь за ночью даже мысленно поддаваться горячим ласкам грека, как допустила даже мысль о возможности таких ласк?! Неужели в ее душе всего лишь страсть к рабу и черная неблагодарность к султану? И дело не в том, что один раб, другой господин. Сулейман любил, а Ибрагим всего лишь желал. Султан оценил ее разум и душу, а раб всего лишь грудь и бедра.
Как она могла даже мысленно, даже во сне променять одного на другого?
Сердце сжало так, что не вдохнуть, душу заполнила горечь. А что, если Сулейман почувствовал ее почти предательство? Если своим откликом на сумасшедшую страсть Ибрагима она оттолкнула Повелителя, ведь у него чуткая, хоть и закрытая душа. Больно, горько… Дождаться бы ответного письма, чтобы понять, что не забыл свою Хуррем, не забыл, как учил ее писать и любить.
Но письма не было.
Роксолана не просто просила разрешения писать Повелителю во время его похода, он обещала делать это часто. Не просила отвечать, понимая, что так даже лучше, его ответы будут означать любовь. А если нет? Если гонец с письмом давно уехал, а ответа нет?
На второе еще рано ждать, но первое давно полетело искать Повелителя на просторах Европы.
Ужасалась тому, что Сулейман мог почувствовать что-то неладное, корила себя за преступные мысли и желания, клялась забыть само имя Ибрагима и уговаривала, что письма нет потому, что султан занят, что он далеко, что гонцу трудно разыскать Повелителя…
Да, конечно, пока найдет, пока Сулейман ответит…
И вдруг…
Нужно быть среди людей, пусть это даже болтливые наложницы, решила Роксолана. Когда она не одна, когда вокруг болтовня, необходимо отвечать на чьи-то насмешки, тогда невозможен возврат к тому страшному состоянию, когда она поддавалась далекой страсти Ибрагима.
А еще говорят, что она колдунья, что околдовала султана. Вот это бы на себе испытали! Куда ей до Ибрагима, у того страсть горы и реки, леса и поля преодолевает, но главное – доводы разума. Вот кто колдун и кого надо бояться. А может, он и султана так – околдовал, подчинил своей воле, ведь недаром тихонько говорят, что Повелитель все делает по подсказке своего раба.
Стало страшно, словно рядом в темноте змея, ты ее не видишь и не слышишь, а она может напасть в любой миг. А султан, неужели он ни разу не почувствовал эту страшную силу, власть воли Ибрагима, давление его личности? Может, и чувствовал, но освободиться не в силах?
Роксолану вдруг пронзило понимание, что только она может спасти Повелителя, но для этого нужно самой справиться с Ибрагимом и остаться нужной султану.
И если в первое уже верилось, потому что получалось мысленно отбрасывать эти руки, как только они снова пытались коснуться груди, оттолкнуть грека, то второе непонятно, потому что письма не было.
Она действительно несколько раз мысленно дала отпор накатившему желанию, сумела справиться с собой. И сон не повторялся, чтобы отступила от края пропасти далеко. Только вот надолго ли? И почувствовала, что эта страшная сила тоже отступила, но не исчезла, что будет ждать своего часа, чтобы утащить за собой в пропасть, погубить душу…
– Хуррем…
Только Гульфем ей не хватало! Но на лице привычная улыбка с ямочками на щеках, и смех сегодня как всегда, как раньше – звонкий и беззаботный. О чем ей заботиться? Любимая икбал Повелителя, носящая под сердцем его ребенка. Но у кумы-кадины слишком довольный вид – значит, что-то случилось.
– Посмотри, что мне прислал Повелитель.
Прислал Повелитель? Значит, от него все же приходят письма? Конечно, как она могла в этом сомневаться? Тут же мелькнуло подозрение, что ей самой просто не отдают послания султана. Да, такое вполне могло быть, ведь гонцы прибывают не к ней лично, а к тому же кизляр-аге.
Красивая резная шкатулка, а внутри отборный жемчуг россыпью.
– Красиво…
– Да, это ответ на мое письмо. А тебе он что прислал?
Роксолане понадобилась выдержка, чтобы не вскрикнуть. Гульфем писала Повелителю, и он ответил? А ей почему не ответил?!
– Ты умеешь писать? Вот уж не знала…
– Не одна же ты умная. Смотри, какой жемчуг!
Роксолана протянула руку вроде за шкатулкой, и тут…
– Ай, что ты наделала?! Бессовестная!
Покачнувшись, Роксолана упала наземь, конечно задев шкатулку, от чего та выскользнула из рук счастливой Гульфем, и жемчуг оказался в траве.
– Ай! Ай! Ищите жемчуг!
Но рабыни бросились к лежавшей вроде без чувств Хуррем.
– Что с ней?! – ужаснулся кизляр-ага.
Валиде махнула рукой:
– Ничего страшного, с беременными так бывает…
Так гарем узнал, что Хуррем носит ребенка.
Гульфем обомлела:
– Она беременна?!
– А почему нет, ты же родила троих, теперь ее очередь.
Роксолана уже пришла в себя, если честно, то она вовсе не теряла сознания, это была уловка, чтобы выбить шкатулку из рук Гульфем. Удалось, в траве смогли разыскать далеко не все жемчужины, большинство так и пропало. Гульфем почти плакала:
– Такой красивый жемчуг…
– Не сердись на меня. Хочешь, отдам большой рубин, который у меня есть?
– Тот большой?
– Да, только не плачь. И Повелителю я сама повинюсь, что рассыпала твой жемчуг.
На замену Гульфем согласилась, она любила не только жемчуга, но и рубины тоже. По распоряжению Роксоланы Фатима принесла рубин, он перекочевал в ту самую шкатулку, но для вида довольная Гульфем все же немного пошмыгала носом.
Валиде внимательно наблюдала за Хуррем. Она заметила, как быстро пришла в себя юная женщина, так не бывает, если человек теряет сознание по-настоящему, значит, это хитрость? Хафса была вынуждена признать, что хитрость удалась. Видно, Хуррем хотела рассыпать жемчуг, она этого добилась.
Валиде постаралась, чтобы их с Хуррем беседу никто не слышал. Была рядом хезнедар-сута, но это второе «я» валиде, ей доверять можно. Со стороны казалось: заботливая свекровь расспрашивает невестку о самочувствии, это неудивительно после обморока молодой женщины.
– Ты отдала Гульфем подарок Повелителя? Не боишься, что он рассердится?
– Я объясню, что невольно обидела Гульфем, а потому была вынуждена пожертвовать его даром, и вымолю прощение.
– А тебе Повелитель пишет письма?
Роксолана усмехнулась:
– Я их не получаю.
Валиде вздрогнула: какой ответ! Хуррем в очередной раз доказала, что умна. И не признала, что не пишет, и подчеркнула, что письма могут просто скрывать. Хафса кивнула, словно с чем-то соглашаясь:
