Эвтаназия - Михаил Березин

– Ваша фамилия Габелич? – поинтересовался я.

Он улыбнулся.

– Прозвище. Мое полное имя – Гарри, а не Игорь. Когда-то был такой известный автогонщик Гарри Габелич, а я приблизительно с той же скоростью умел водить танк. Товарищам я до сих пор позволяю себя так называть. Все мое секьюрити – бывшие афганцы.

– Гарри – довольно редкое имя для России, – заметил я. – Из известных на ум приходит разве что Каспаров.

– Ну, к Каспарову я никакого отношения не имею, – сказал он. – Мое полное имя – Гарри Викторович Середа.

Я кивнул. Я уже успел разглядеть фотографию в рамке, стоящую на столе. На ней был запечатлен известный писатель, обнимающий юного Гарри за плечи. Тогда Гарри был еще стройным малым: длинноногим, с хорошо развитой мускулатурой.

– Света думает, что вы погибли? – поинтересовался я.

– Чушь, – сказал он. – Она даже не знает о моем существовании.

– Значит, вы, как говорится, внебрачный ребенок?

– Угу. Незаконнорожденный.

– И Момину удалось… Я имею в виду…

– Послушайте, – перебил он меня. – Я пригласил вас лишь для того, чтобы попытаться отговорить от этой дурацкой затеи: написать книгу о моем отце. Поскольку, как бы вы ни старались, даже если бы вы были гением – а вы – далеко не гений („бинго", отметил я про себя практически машинально), – она бы все равно получилась ущербной. Ведь то, о чем вы сейчас узнаете, останется между нами. Это – условие. Надолго я вас не задержу. Если хотите, можете закурить.

Он пододвинул мне пепельницу и я вытащил папиросы. Курю я редко, но сейчас это было кстати, сейчас я готов был накуриться так, чтобы дым из глаз повалил.

– Я прочитал ваши книги, – сказал он. – В целом терпимо, но явно недостает индивидуальности. Так что капитала они вам не принесут: ни материального, ни морального. Говорю это как профессионал, ведь по основной своей профессии я – книгоиздатель. Но это попутно – речь сейчас не о вас, а о моем отце. Наверное, вам известно, что популярность к нему пришла еще в молодости, когда он был студентом Литературного института. Тогда на одном курсе с ним учился некто Никонов – дальний родственник моей матери. Сейчас он работает литературным обозревателем одной из центральных газет. И пишет, между прочим, совсем неплохо. А мать моя была провинциалкой в худшем смысле этого слова. Очень напоминала одну из героинь фильма „Москва слезам не верит": ту, которой хотелось выгодно выйти замуж. Она непременно желала загарпунить какого-нибудь известного деятеля. Ни внешностью, ни умом при этом она, к сожалению, не блистала, что делало задачу практически невыполнимой. И вот, представьте себе картину – вечеринка у Никонова. Все ждут новоявленную знаменитость – Виктора Момина. Накануне он опубликовал в „Юности" повесть, положительно отмеченную критикой и уже обратившую на себя внимание читающей публики. И он является в ореоле славы. А уж Никонов позаботился о том, чтобы они с матерью оказались рядом за столом. Момин возбужден. Он еще не привык к положению суперзвезды. К тому же он поссорился с молодой женой (с которой, между прочим, расписался втайне чтобы было интереснее). Он злится на жену и опрокидывает одну рюмку за другой. А чем занимается осчастливленная его обществом соседка? Тоже опрокидывает одну рюмку за другой. Потом они танцуют. И пьют. Бьют посуду. И снова пьют. А потом неожиданно просыпаются в одной постели. И с недоумением смотрят друг на друга. У Момина волосы на голове встают дыбом: не дай Бог его похождение выплывет наружу! Вот уж где нечем гордиться: рядом какая-то голая и притом не очень симпатичная женщина.

– Между нами что-то было? – с замиранием сердца спрашивает он.

– Не помню, – смеется та.

Моя мать, между прочим, понятия не имела, что такое похмелье. В отличие от отца, который после пьянки несколько дней ужасно страдал, и в это время совершенно не мог работать.

– На всякий случай можно продублировать, – смеется моя мать. – Чтобы потом не оставалось сомнений.

– Наверняка не было, – морщится от головной боли отец. – Я, когда в таком состоянии, не мужчина.

– Жаль, – говорит мать, – было бы что вспомнить. Ну все равно, поможешь мне тиснуть что-нибудь в „Юности"?

– А что ты пишешь?

– Поэмы.

Господи! Свои жалкие корявые стишки она называла поэмами!

– В отделе поэзии у меня – никого. – Стон. – Вот если бы речь шла о повести или романе.

– Романы у меня только в жизни.

Момин начинает поспешно одеваться. Несмотря на дрожь в руках…

А следующий раз они увиделись через двенадцать лет. Дело в том, что моя мать при всех своих недостатках была на редкость энергичным человеком. И моим отцом с той же степенью вероятности мог бы оказаться и какой-нибудь другой замечательный человек. Или подающий надежды, но в конечном итоге не ставший замечательным. А в первые годы своей жизни я вообще ни на кого не был похож. Это со временем я все больше стал походить на отца. Шло время, постепенно моя мать утратила иллюзии и устроилась на работу дворником. Вот я и рос безотцовщиной в дворнической семье, даже не подозревая, кто мой отец. Мать, впрочем, не очень хорошо его запомнила, поэтому, когда во мне и стали проявляться его черты, она этого не заметила.

Гарик сделал паузу.

– Классная мелодрама, не правда ли? – сказал он. – Скорее даже не мелодрама, а мыльная опера. Что-то вроде „Рабыни Изауры". „Гарик, сын дворничихи".

– Всякое в жизни бывает, – отозвался я.

Он продолжил:

– Единственным удовольствием моей матери теперь сделались летние поездки к морю. И вот вам следующая картина: в Геническе на пляже стоит мальчик и пожирает глазами взрослых, играющих в волейбол. А рядом, на подстилке, расположилась интеллигентная семья: муж, жена и их девятилетняя дочь-красавица. Впрочем, жена – тоже красавица. Мать и дочь – на одно лицо. Они играют в дурака. Мальчик их практически не замечает. И тут мужчина смотрит на мальчика, бросает рассеянный взгляд на его ноги и вздрагивает. Ведь у мальчика средние пальцы на ногах меньше остальных, как и у него самого… К сожалению, я не могу продемонстрировать вам свои ноги – они остались под Вазирабадом. Так что придется вам поверить мне на слово… Потом мужчина вглядывается мальчику в лицо. Впрочем, мальчик этого не замечает, он мечтает только об одном: чтобы волейболисты приняли его в свою компанию. И, не дождавшись, с унылым видом бредет под тент, к матери. А мужчина, якобы отправившийся за мороженным, крадется вслед за ним. Чтобы узнать, кто же его мать. И круг замыкается. Вот так-то, – проговорил Гарик, Гарри Габелич, Гарри Викторович Середа. – Я был зачат своими родителями, когда они находились в бессознательном состоянии. Кстати, Викторовичем я стал лишь в шестнадцать лет, при получении паспорта. А до тех пор я был Андреевичем. Даже не знаю, почему. Отец и потом в шутку иногда называл меня Андреичем.

– И что было потом? – спросил я.

– Отец тут же переговорил с матерью: они сопоставили дату моего рождения с датой того памятного дня и последние сомнения отпали. Больше в Геническе я его не видел, но зато, когда мы вернулись, он стал появляться регулярно. Он принял меня сразу же и безоговорочно. Пристроил мать секретаршей в одно из издательств, да и сам денег регулярно подбрасывал, но не это главное… Как раз тогда я заскучал, мать была женщиной достаточно поверхностной, а с ним общаться было очень интересно. Это была истинная находка – отец. Он часто брал меня с собой в творческие командировки, когда жена и дочь оставались дома. По сути, мы с ним объездили весь Советский Союз: Камчатка, Прибалтика, Туркменистан. Дома, правда, встречались не так часто, но все же он у меня появлялся. Бродили по улицам… М-м-м… Он всегда умел находить Верные Решения. Это – целая жизненная философия, на которой он в итоге и погорел. Главный принцип этой философии – всегда придерживаться установленных правил игры, оставаться внутри системы. И искать такое оптимальное решение, которое бы не противоречило этим правилам. Считалось что те, кто в своей жизни руководствуются подобными решениями, „живут по законам совести". Для меня тогда было очень важно иметь перед глазами именно такого человека – живущего „по законам совести" и при этом преуспевающего. Это придавало жизни простоту и гармонию.

Как это функционировало в действительности лучше всего объяснить на примере.

Одному из моих школьных товарищей, которому в равной степени претили и физический труд, и учеба в институте, он посоветовал стать фотографом. Он не пытался убедить его в том, что трудиться – это благо, или что учиться – это благо, но с другой стороны он нашел Верное Решение, не противоречащее правилам игры, т.е. не выводящее моего друга на конфликт с системой. Ведь он не посоветовал ему заняться, скажем, фарцовкой.

Для меня он постоянно генерировал Верные Решения. Когда моя школьная любовь увлеклась другим парнем, или когда на улице меня избила банда короля района, или когда меня невзлюбила учительница физики, регулярно ставившая мне заниженные отметки… Считается, что человек чувствует себя достаточно защищенным, если у него хорошие адвокат и психоаналитик. Но это теперь так считается, а у кого в то время были адвокат и психоаналитик?