Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

Я, пожалуй, скажу им еще вот что: «Надо возблагодарить женщин, ибо это они спасли нас, когда нам все опостылело и мы были близки к самоубийству». Но я не уверен в своем голосе. Он очень тихий, и мне надо бы откашляться, да и слова эти прозвучали бы фальшиво из моих уст. Не привык я так выражаться.

Так что я лучше постою здесь молча, спиной к городу, и послежу, чтобы никто не пошел туда. Это мой долг и моя задача. Если удастся мне продержаться так столько, сколько это необходимо, то в конце концов имя мое станет бессмертным. Люди назовут меня «пастырем», и каждый, произносящий это слово, будет точно знать, кого он имеет в виду.

За мужчиной с испугавшим меня лицом надо последить особо. Наступит день, когда он захочет устранить меня, чтобы все-таки вернуться в город. Я мог бы сказать: это его дело. Если же любопытство слишком рано погонит его, то на этом пути он найдет свою погибель. И сколько же новых напастей из-за этого возникнет, и все, что было, станет напрасным и тщетным.

Но, быть может, я не прав и зря страшусь этой опасности, столь боязливо ему не доверяя. Лучше верить в другие его возможности. И я уверен, что в один прекрасный день родится некое дитя. В то время как другие будут изумленно толпиться вокруг матери, не зная, что сказать, именно он вдруг упадет перед нею на колени и воскликнет: «Смотрите, ведь у нас есть прошлое!»

И тогда увидят все, как рассеивается туман, окутавший все вокруг. За моей спиной люди снова увидят город и воспоют хвалебную песнь, и услышат ее те, кто был до нас, и останутся с нами, если мы научимся ощущать их присутствие. Послышится голос пращура, отчетливый и безошибочный, услышат люди и мужественный голос учителя, и поймут они, что в своих высказываниях фальшивили на полтона. Младший брат будет из озорства добавлять к песне веселые громкие нотки, а отец будет лишь тихо и скромно подпевать. Кто сможет услышать это мурлыкание, если оно сольется с голосами других?

Но наставник начнет могучими взмахами рук направлять звучание хора. Его жизнерадостный бас перекроет все остальные голоса и задаст ритм. В такт песне вытянутся окружающие нас холмы и деревья начнут качать своими кронами. Только мать не будет петь со всеми. Она будет баюкать на руках свое дитя и говорить, как говорят все матери: «Теперь спи, дитя, ведь завтра тебе рано вставать».

Ах, долго еще придется нам бодрствовать настороже и молчать, пока мы заслужим все это…

У тебя же, у того, кто меня слушал, я искренне прошу прощения.

Кажется, кончился дождь.

Гибель

Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не думать о прошедшем.

Я пережил гибель Гамбурга как сторонний зритель. Судьба избавила меня от участия в том страшном спектакле. Сам не знаю почему, но я часто не мог решить, надо ли считать это дарованной свыше привилегией. Я говорил с сотнями тех, кто был тогда там, с мужчинами и женщинами; то, что они рассказывали (если рассказывали), было настолько немыслимым и ужасным, что казалось непостижимым, как они вообще смогли это пережить. Однако каждому из них была отведена своя роль и предписаны реплики, сообразно с которыми они должны были поступать и действовать; но то, что они могли рассказать — потрясающие душу детали, — было всего лишь частью, ограниченной их ролью. Большинству из тех, кому удалось выбраться из горящих домов, было невдомек, что пылал весь город. Нет, они думали, что горит их улица, ну, в крайнем случае квартал, и в этом, вероятно, было их спасение.

Для меня же город погибал как единое целое, и самая большая опасность заключалась в страхе быть подавленным зрелищем и переживанием общей судьбы.

Я чувствую своей обязанностью представить об этом свой отчет. Не надо спрашивать, как смею я говорить об обязанности; я не смогу ответить на такой вопрос. Меня одолевает чувство, что уста мои будут навеки запечатаны, если я не выскажу всего вслух. Я ощущаю необходимость сделать это немедленно; после того ужаса не прошло и трех месяцев, но никакой разум не допустит, чтобы происшедшее в тот день воспринималось как реальность, как не допустит и хладнокровных, упорядоченных воспоминаний о нем, и я боюсь, что память о том кошмаре постепенно сотрется как страшный сон.

21 июля 1943 года, в среду, я ехал в Хорст — расположенную вблизи Машена деревню с загородными домиками горожан, приблизительно в 15 километрах южнее Гамбурга. Мизи уехала туда днем раньше и позвонила вечером, сообщив, что ей наконец удалось снять на две недели маленький домик — после столь многих неудачных попыток и просьб в течение предыдущих недель! Да и эта попытка оказалась успешной только из-за того, что Мизи в качестве вознаграждения предложила хозяину четверть фунта кофе. За пять лет это был первый случай, когда я покидал Гамбург ради отдыха. Нет никаких разумных объяснений тому, что я и на этот раз не сказал «нет». Всё было против этих каникул, и, главным образом, мое болезненное неприятие самой мысли о том, чтобы оставить город и мою уютную комнату, чтобы понапрасну тратить время неизвестно где и зачем; должно было пройти время, чтобы я нашел разумные основания для отъезда.

Мизи встретила меня на автобусной остановке. Одета она была в красное льняное платье, голову повязала белым платком. Она была рада моему приезду и не скрывала удивления, что я вообще соизволил приехать. По дороге к домику она постаралась вкратце все мне рассказать, чтобы я не разочаровался. Идти нам было минут десять. Так как питаться нам предстояло самостоятельно, сумка моя была довольно тяжела, и стенания мои по этому поводу были, пожалуй, чересчур громкими. Если бы мы знали, что произойдет через четыре дня, то я, вероятно, без всяких протестов прошел бы и втрое большее расстояние. В течение двух месяцев мы по многу раз на дню проходили этот путь — широкий вересковый луг с многочисленными песчаными колеями, — таская тяжести. Мы даже перевезли семь