Рабочая гипотеза. - Федор Полканов

Окончательно утрясая графики работы, инструктируя технический персонал, Степан старался не думать об обезьянах. Он уговаривал себя: тысячи мышей прошли через твои руки, сотни кроликов и морских свинок, десятки кошек. Ну да, ты избегал работать с собаками, потому что боялся привыкнуть к обреченным опытным животным, а еще больше боялся, что они привыкнут к тебе и полюбят тебя. Но когда обстоятельства вынуждали, ты брал шприц и твердой рукой отправлял на тот свет симпатичнейших шавок с умными, доверчивыми глазами. Нужно!.. Может ли быть оправдание более веское, чем содержится в этом слове? Жизни людей, быть может, тысяч, быть может, миллионов под угрозой. Можно ли в надежде спасти их думать о судьбах животных?

Подобно Павлову, можно и нужно поставить животным памятники, но нельзя колебаться, если опыт велит убить. Кто более, чем биологи, животных любит? Гонимые этой любовью приходят в биологические вузы юноши и девушки, и только потом вкладывает им в руки наука скальпель и шприц, вооружает приборами, вынуждает губить живое во имя спасения, процветания живого. Кто этого не знает, кому из биологов не чужды ханжеские, старушечьи взгляды на этот вопрос? Все знают, всем чужды. Но обезьяны… Право же, с ними работать трудно…

В день, когда в опыте были даны лучи, Степан сразу же после работы ушел в город. Заглянул в гостиницу, но писем не было. Ходил по набережным, любовался зимним Кавказом, тяжелыми волнами моря, потом сидел в ресторанчике, посасывал из стакана «твиши», писал приятелям. Обо всем на свете, в том числе и об обезьянах.

А через три дня рожденная Лиховым теоретическая система дала трещину. В этот день Степан в третий раз вводил обезьянам «Ли-4» – комплексный препарат, многократно испытанный на лабораторных животных. Уже в первые дни он наблюдал, что обезьяны тяжелее, чем мыши и кролики, переносят введение препарата. Его это не удивило. О том же говорили и предварительные эксперименты, этого следовало ожидать и из соображений чисто теоретических: нервная система грызунов не может идти ни в какое сравнение с той же системой приматов, и мудрено ли, что травмируют обезьян колоссальные нагрузки, связанные с введением «Ли-4»? Но первые два дня ласками и уговорами удавалось держать животных в повиновении, на третий же день уже первая из взятых на операционный стол обезьян взбунтовалась. Это был Тарзан, самец из группы Щегла, ранее очень спокойный. Лаборантка не сумела его удержать, а пока ловили, Тарзан ухитрился оборвать электропровод, повиснув на лампе.

Тарзана привязали, распяв на станке, и он начал кричать, как только увидел шприц.

– Ведешь себя, браток, точно дама-истеричка!

Не так уж все страшно. Прикинь-ка, каково Лешему: там к тому же еще и лучи.

Тарзан, конечно, не может понять, что ему говорят, но тихий и ласковый человеческий голос животных всегда успокаивает. «Лекцию» пришлось читать добрых пятнадцать минут, и только после того, как губы Тарзана вытянулись в трубочку, взяли из рук лаборанта кусочек яблока, Степан с великою осторожностью ввел в вену иглу. Тарзан дернулся, но тут же почти успокоился. Михайлов с облегчением вздохнул. Однако рано он радовался: ровно через минуту у обезьяны начались судороги. Тарзан забился, точно в эпилепсии, а еще через минуту стало ясно, что опыт Лихова получил черный шар, необычайно веский, ибо если и без лучей погибло животное, то что же будет в группе с лучами?

Только минут через сорок Степан заставил себя продолжать. Теперь на столе появился Щегол. Он был спокоен, даже не вздрогнул, когда вошла в тело игла, да и потом только и смотрел, как бы не прозевать свой кусок яблока. Третья обезьяна на яблоко не смотрела, но чуть ли не сама протянула лапу: нате, колите, все равно этого не избежать. А четвертый зверек, подобно Тарзану, бился в припадке, однако минуты через три пришел в себя и через двадцать минут как ни в чем не бывало прыгал по клетке.

Вечером Степан позвонил Лихову, но того не оказалось дома. Нужно было хоть с кем-то посоветоваться, и он позвонил Громову.

– Дохнут от «Ли»? М-да… Насколько я знаю, снижать дозу защитного средства нельзя, не так ли?

– Так. Это доказано неопровержимо.

– В таком случае трудно что-либо посоветовать. Особенно с ходу… Медик, разумеется, стал бы вводить «Ли» под наркозом. Но мы не медики, и опыт должен быть чистым. Якову Викторовичу я сегодня же позвоню, передам все. Хочешь знать мое мнение? Честное? Вот оно: эксперимент стоило бы прекратить. Ваш препарат явно не доработан… Но кончать нельзя, слишком велики затраты, – это я тоже понимаю.

По дороге в гостиницу Степан думал: «Вводить «Ли» под наркозом?» Конечно же, Громов прав! Но это дело дальнейшее. Сейчас же, как это ни трудно, нужно тянуть до конца. Думал, а у самого не выходил из головы Тарзан, ужас в обезьяньих глазах, предсмертные конвульсии волосатого тельца.

А в гостинице его ждали письма. В одном письме его утешали: что уж так-то переживать из-за обезьян? Опыт необходим – стоит ли волноваться? Ведь не терзался, вероятно, Степан на Орловско-Курской дуге, где орудие под его командой превратило в металлолом танк, которым управляли не обезьяны… Степан бросил письмо, не дочитав. Как не могут понять, что утешения такого порядка – вовсе не утешения? Громов, хранящий в ящике стола чуть ли не десяток боевых наград, такое никогда не напишет…

Пушка Лихова и выстрелила и не выстрелила: в группе с облучением и защитой выжили две обезьяны, в то время как в облученном контроле погибли все, однако было две смерти от «Ли» без лучей, и этот «выстрел по своим» сводил на нет положительные стороны эксперимента.

Страшнее всех погибал Фердинанд. Балуй и Славный, обезьянки, которым «Ли» принес пользу, к концу опыта Степана возненавидели: они не могли понять, что злоключения их вызваны лучами, и все беды свои сваливали на Степана, связывали с блестящими штуками, которыми тот колол их и резал. Фердинанд погибал от лучей. Разумеется, он тоже не понимал, отчего болен, но по-иному, чем Балуй, воспринимал посещения Степана: в последние дни тот кормил Фердинанда и поил, укрывал одеяльцем. И Фердинанд его полюбил. В результате, как ни гнал Степан от себя мысль, она появлялась вновь и вновь: Фердинанд смотрит на него так же, как смотрела в последние дни свои Валя на Леонида: «Нет, не того боюсь, что умру, а того, что, умерев, больше тебя не увижу…» Так же точно смотрел в сорок втором Алеша Морев. Ему разворотило осколком грудную клетку, но он ухитрился умирать в полном сознании. «Оказывается, это не так уж страшно… Страшнее другое: как вы-то, ребята, выстоите?» – вот что, казалось, говорили его глаза.

В этот день Степан напросился в гости к сотруднику питомника, у которого дома был рояль. Весь вечер играл, хозяевам надоел даже. Надо было отвлечься.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Когда кто-нибудь болеет, шеф воспринимает это как личное оскорбление, – говорит Елизавета, и Леонид находит сказанному подтверждения.

По городу гуляет грипп, не сильный, но и не слабый, эпидемия как эпидемия. Лаборатории везет, у соседей больных больше, однако Иван Иванович сумрачен: по шести темам вынужденные задержки. Но вот грипп начинает стихать, и все-таки одна сотрудница, все время крепившаяся, заболевает.

– Странно! – произносит тогда Шаровский. – Ведь кривая эпидемии пошла на спад.

По поводу этих слов тайно хохотали все. Их передавали как анекдот, и стоило любому биологу их услышать в сочетании с фамилией «Шаровский», как рот у него расплывался до самых ушей: ведь и во время спада заболеть нехитро, и то, что Шаровский, именно Шаровский говорит такую в сути своей методически нелепую вещь, всем кажется очень смешным. Но анекдот имел продолжение. Как бы для того, чтобы показать Ивану Ивановичу его ошибку, вездесущий грипп свалил самого Шаровского в момент, когда кривая была близка к нулю.

– Не может быть! – говорили вокруг. – Это противоестественно! В анналах лаборатории не записано случая, чтобы Иван Иванович не вышел на работу!

Возможно, шеф находился в полубреду, когда он звонил Громову. Так, во всяком случае, считает Елизавета.

– Леонид Николаевич? Я неожиданно заболел, и у меня к вам просьба. В течение тех двух-трех дней, пока меня не будет, проследите, пожалуйста, за ходом тем, связанных с нервной системой. Прошу докладывать мне ежедневно по телефону.

– Вот здорово! – Елизавета даже на стуле подпрыгивает. – Чего ж ты ждешь? Моментально отправляйся, делай обход!

– Обход? Ну нет. Это выглядело бы глуповато. – Леонид собирается просто в течение дня справиться у всех по-товарищески: что и как.

– Не выйдет! Народ наш привык к обходам, и ты сам поймешь: не выйдет.

– Оставь, пожалуйста, мы с тобою можем работать самостоятельно, а чем хуже другие?

Но, оказывается, Лиза знает лабораторию лучше. Проходит час, и в их комнате появляется лаборантка, недавнее приобретение Ивана Ивановича, Зиночка Жукова, «этакий черно-бело упитанный шлемпомпончик в восточном вкусе. Ты заметил, Леня, что шеф на старости лет стал подбирать кадры по внешности?».