Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

Допив, они докуривали.

— А что такое сърбский ёб? — спросил Александр.

— А это способ автоэротизма.

— Чего-о? — не поняла Аглая.

— Самоудовлетворения, — перевел Александр.

— Тьфу!..

— Популярный у гастарбайтеров, — добавил Золтан. — Проститутки в Германии дорогие. Экономят ваши сербские братья.

Аглая спросила:

— А как это? Ёб?

— Вприсядку и, по возможности, без рук. Русский танец, знаешь? Два притопа, три прихлопа.

Золтан подобрал полы своего пальто и, сомкнув колени, запрыгал по асфальту к «Жигулям», откуда махал Комиссаров.

— Вот такой у меня он, — сказала Аглая. — Эрудированный и спортивный. Все качества. Только побрить его надо. Девку жалко, конечно… Думаешь, вправду? Пыталась намылиться?

— Откуда нам знать.

— Сомневаюсь. С виду девка не дура была…

Они сели в «Жигули». Под взглядами пограничников развернулись обратно в ВНР.

На месте аварии инструктор Кишш притормозил. Народная полиция еще работала. По пути к своему финалу «Мерседес» разбросал вокруг много предметов в картонках и без. Все это было снесено в кучу — два телевизора, один огромный, другой переносной, оба с лопнувшими трубками, транзистор, кухонный комбайн и прочая утварь, включая несколько мясорубок и даже сковородки. Весы для ванной. Барометр внутри латунного солнца с лучами… Ковер сохранился.

Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием — толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.

Инструктор Кишш сказал:

— Что ж, — произнес инструктор Кишш. — Примем, как версию…

— Версия железная, — сказал Комиссаров. — И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!

— Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?

Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.

На закате вошел Комиссаров.

— Все! — сказал он. — Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает… Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?

— Нет…

— Случаем, не заболел?

— Нет…

— Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами… а? Случайно, близок не был с покойной?

— Нет.

— Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию…

Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.

— Ты ведь неверующий?

— Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.

— И как ты это чувствуешь?

— Что окунутый? — Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами. — Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?

— Просто так.

Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.

— Идем…

— Бриться не будешь?

— Никогда.

Гора.

Дунай.

И город.

Будапешт.

Вид сверху.

Мегалополис.

Два миллиона с чем-то.

Все иначе, чем было в голове.

Он с детства представлял, а все не так.

На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения — бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть — кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат — в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет — на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.

Он отвернулся от Солдата.

Он сказал:

— Какой город!..

— А страна лилипуточка, — сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?

— Ты.

— Я? Ах, это… Не считается. А кроме?

— Нет.

— А в Сегеде?

— Нет.

— В обоих университеты.

— Ну и что?

— А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.

— Не проверял.

— Обманываешь?

— Нет.

— Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк «Иосиф Сталин». Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.

— Он, в принципе, уже…

— Нет-нет, — сказала Иби. — Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!

Он засмеялся.

— Что?

— Нечто в вас турецкое, мадемуазель.

— О да!

— В противоречие очам.

— Какие ж наши очи?

— Дунайские они.

— Достойно, Александр! Особенно писателя…

Внизу они сели в ее пластмассовый «Трабант» — такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов — один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья — пониже.

Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф…

Почтительно они стояли на крепостной стене — Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят «Хилтон». «А ты бы предпочла отель „Россия“»? — не удержался он. «Нет. Но и не Хилтон». Потому что (показала Иби) будет все, как там — как за рекой внизу.

Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, «эспрессо», иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля «Дуна-Континенталь» — голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля — венгерского Кронштадта.

— Красиво…

— Нравится мой город?

— Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.

— Ты изменил?

— Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.

— Не понимаю про позицию.

— Для Запада все это, может быть, и есть «витрина социализма». Но для нас это — витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.

— Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.

— Не знаю, — не хотел он знать. — Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.

Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.

— Ты в это веришь?

— Что развернут? Во всяком случае, хочу.

— А почему?

Искоса взглянув, он ей сказал:

— Пятьдесят шестой.

— Пятьдесят шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?

Со стороны Востока — что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено «Политиздатом» — против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. «Обманутая молодежь». Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники — подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался — лет с восьми и где-то до четырнадцати.

— Ничего, — признал он. — Только общий смысл. Восстание!

— La passion inutile![133] — по-французски ответила она. — Обречено все это было. И смысла никакого нет.