Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

Если бы они стояли чуть левее или правее, я бы ничего не увидела. Я узнала ее строгий пробор и модную стрижку, узнала клетчатое пальто на двух пуговичках, которые стягивали его полы ниже талии. Я узнала ее по одежде и хотела помахать ей, чтобы перебить мельтешение вокруг, чтобы она посмотрела в ответ и улыбнулась мне, показав мелкие, точно молочные, зубы.

Моя рука еще болталась в воздухе, когда я почувствовала, что что‑то не так. Неправильно. Жутко даже. Я еще махала, когда между движущихся ряженых фигур разглядела рядом с ней отца и мать. Женщина, так похожая на Дану, стояла, опустив взгляд, как монахиня. Лицо ее было серое, выцветшее, будто она годами не выходила на улицу. Рукава французского пальто с меховой опушкой болтались вокруг ее тощих запястий, как на огородном пугале. Правее Данки стоял ее отец. Я сразу поняла, что это он – круглое брюшко, жизнерадостно торчащие кверху усы. Колбасный магнат. Рука на плече дочери.

Я еще не успела замереть, отвернуться, когда заметила, как рука мужчины бледным пауком сползает за модный низкий ворот клетчатого пальто Даны, все ниже, ниже. Потом его пальцы сжались в горсть. Стиснули хищно. И не раз.

Никто не увидел бы. Все смотрели на ряженых.

Мне стало так страшно, что подскочил к горлу горячий скользкий ком.

В этот миг Данута повернула ко мне восковое лицо. Оно не было из воска, я не заговариваюсь. Но на единственный миг на нем застыла та же мука, как на лице той фигуры со вспоротым животом, которую я нашла за черной дверью.

Она узнала меня, застывшую на тротуаре через дорогу. В окружении бегающих пятиюродных кузин, рядом с подвыпившим и необыкновенно веселым дедушкой.

Я не знаю, о чем с ней теперь говорить. Когда я закрываю глаза, мне видится, как по ее рукам и ногам ползают жирные белые пауки.

Как же мне теперь поступить?..

* * *

Дурно сплю. Так хочется видеть маму!

Она бы подсказала мне.

Она бы утешила.

* * *

В пансионе. Снова. На жилом этаже так тихо. Я боюсь дышать слишком громко. Я боюсь, что на звук придет Данута – она здесь, она близко! – и нам придется поговорить. В моей голове я уже столько вариантов проиграла, что скоро начну разговаривать ее голосом.

* * *

Магды все нет и нет. Вечер уже, окна черные, и в них отражается мое нелепое потерянное лицо. Бледное, как у призрака. Я даже на себя не могу смотреть.

И шкаф такой угрожающе громоздкий. Не могу проходить мимо. Мне почему‑то кажется, что, как только я подойду поближе, он упадет и раздавит меня, изломает все кости.

Пан Бусинка утешающе перебегает по моим плечам. Пытается развеселить. Но даже храброму крысенку не отогреть меня в эту страшную стужу.

Я пишу, а руки трясутся.

* * *

Когда, незадолго до первого звонка, на пороге нашего дортуара показалась Дана, я даже обрадовалась. Живая, настоящая! Руки в карманах халатика.

Дана не улыбнулась, только голову склонила набок, будто приглядываясь ко мне. Принюхиваясь к моим страхам.

– Можно присесть? – спросила она.

Сил хватило только на кивок. А так хотелось броситься, обнять ее. И реветь, реветь… Дурочка я, да?

Данута уселась глубоко на кровать так, чтобы ноги не доставали до пола. Это здорово – снова почувствовать себя маленькой. Теперь‑то ноги длинные. Иногда коленки под пюпитр не помещаются.

Все так же болтая полуснятыми туфлями, Дана достала из кармана халата маникюрные ножницы с загнутыми кончиками.

Потом захватила немного простыни с моей кровати, скрутила ее жгутом и отрезала. Распрямившись, ткань явила круглую дыру с неровными краями.

Кажется, я взвизгнула от удивления. Но Данка даже не повела выщипанной бровью.

– Помню, на этой самой кровати мы тебе темную устроили. Весело было. Помнишь?

Как не помнить? Тяжелый потный мрак, удушье. Сыплющиеся со всех сторон удары. Смертельный ужас больше никогда не вынырнуть. Но зачем она об этом заговорила? Мы же с тех пор снова стали подругами.

– Не очень. – Мой голос даже прозвучал жалко.

Надо было нападать. Сказать, что они были бессовестными и не имели права бить меня всей шайкой. Но у меня не хватило на это пороху. Бедная овечка.

– Каждому свое, – лениво отозвалась Данута. Щелчок – и мою простыню украсила еще одна дыра. – Кому весело, а кому нет. Вот ты когда‑нибудь целовалась?

Чего она ждала от меня? Я до сих пор не понимаю. Но я выпалила первое, что пришло в голову:

– Дана, а ты говорила своей маме? О том, что… ну… твой папа. – Под конец фразы голос полностью изменил мне, остался только совсем неслышный писк.

Несколько секунд она сидела, вперив в меня до крайности неприятный взгляд косящих глаз. Мне даже показалось – сейчас ударит. Ножницами. Рукой. Не важно.

Но прошло несколько мгновений, и Дана рассмеялась – зло и тонко, – запрокинув стриженую голову.

– Какой же ты еще ребенок, – выдохнула она, отсмеявшись. – Дети всегда выдумывают.

Поднялась с кровати незаметным глазам пируэтом и вышла вон, оставив меня трястись в ознобе.

Черт, клякса.

1924 год. Белая кость II

Шантаж – дело благородное. Он придает даже пустяковым конфликтам драматичный флер безысходности. Осознавала ли Дана, что делала? Полагаю, ее вел чистый инстинкт. У девочки был потенциал настоящей паучихи, даже жаль, что так все обернулось. Но, повторюсь, ее репертуар никогда не интересовал меня всерьез.

Не моя область.

Итак, ей удалось запугать Касю, чтобы та не проболталась о ее нечистом белье. Но в то же время Данута понимала, что нельзя использовать один и тот же прием постоянно. Касю били не раз, пока фантазии хватало только на этот вид мучений. Она могла и перестать бояться.

Глядя на то, как на уроке домоводства Кася складывает лебедя из льняной салфетки, Дана мечтала об одном – запихать эту салфетку ей в глотку, чтобы она замолчала навсегда. А с какой нежностью смотрит на нее Магда! Будто на сестру, будто на ровню! Непростительно.

Здесь мое в высшей степени всестороннее исследование темных закоулков души требует отступления, сноски с примечанием. В конце концов, сложно предположить, когда мои записи будут опубликованы.

Пансион, как и любой проект, проходит через множественные стадии, или, если хотите, метаморфозы. Прибавьте к этому новую эпоху. Так бывает всегда – перелом веков и первые десятилетия самые беспокойные.

Закрытые школы довоенного образца постепенно уходили в небытие. И если было предельно понятно, как следует поступать с мальчиками, то насчет обучения девиц возникал большой вопрос. Времена менялись. Тогда‑то пани Ковальская и основала «Блаженную Иоанну». В ее пансионе парадоксальным образом сочетались новые требования к образованию, строгие правила и собственные воззрения директрисы на воспитание девиц. Сам образ школы, дающей классическое женское образование, должен был привлечь богатых попечителей и родителей девочек с традиционными взглядами.

Идея была дерзкой, если такое слово вообще можно было применить относительно пани Ковальской. Но она сработала. Хотя, сказать по совести, до настоящей католической школы «Блаженной Иоанне» было как до Великой Китайской