Игра "в дурочку" - Лилия Беляева

Мои нервы уж точно сорвались с привязи. Я схватила желтый, как банан, Михаилов телефон, прижала его к себе, словно живое, понятливое создание, и… и, вопреки разуму, логике, всячески полезным доводам, принялась отстукивать Маринкин номер…

Но тут на улице, очень близко к окну, взвыла сирена — может, кто-то собрался угнать чужой автомобиль, да не выгорело… Мой палец замер над последней цифиркой. Я тотчас отняла коварный телефон от груди, отодвинула подальше, отправилась в ванную, пустила ледяную воду, чтоб сунуться под душ на три секунды, вздрогнуть от холода и прийти в себя окончательно… А потом уже можно понежиться в ванне, средь пуховых белоснежных облаков пены… В голове немедленно распустились цветы разумных, утешительных мыслей: «Ну да, нас, девушек-женщин, хлебом не корми, а только дай поболтать, выболтать. Ну раз природа требует! Но мы ж при необходимости такие стойкие оловянные солдатики! Лично я, например… А что? Взяла и переломила себя! Что это, как не подвиг разведчика? А уж так хотелось услышать Маринкин голос! Так хотелось! Но — нельзя, никак нельзя «Наташе из Воркуты» звонить — женщине, у которой убили мужа за вазу, когда-то принадлежавшую убитой актрисе Мордвиновой! Бедная, бедная Маринка… Пришла ли в себя после похорон? Искала ли меня? Жива ли вообще?»

Последняя мысль прямиком подводила к необходимости дозвониться до неё и встретиться. Однако я понимала, что самой звонить в «засвеченную» квартиру никак нельзя. Не исключено, что телефон прослушивается. И я придумала вот что: обмотала шею шарфом, надела Михаилов кепарик с длинным козырьком, вышла на улицу, к телефону-автомату, прилепленному к стене соседнего дома. Вокруг ни души. Так ведь двенадцатый час ночи. Москвичи научились бояться. И я тоже не стала красоваться на виду, зашла за кусты и высматривала «жертву» оттуда.

Пьяного парня, тащившего себя и белую полиэтиленовую сумку с великим трудом куда-то вдаль, естественно, отпустила с миром. И парочку влюбленных не тронула. А вот женщину лет сорока, тянувшую сумку на колесиках и, как ни странно, напевавшую что-то себе под нос, — рискнула остановить и, изображая больше всего руками, что, мол, горло простудила, трудно говорить, а надо позвонить подруге, вот телефон, вот жетончик для телефона. Она легко пошла мне навстречу, призналась попутно — «у меня внучок сегодня родился в Волгограде, Андрейкой назвали», и набрала Маринкин телефон и, услыхав её голос, повторила за мной:

— Завтра в десять вечера. Привет от козленка. Доктор Гааз.

Я замерла. Поймет ли Маринка? Догадается? И вообще, захочет ли прийти? Мало ли…

Но она ответила как вполне сообразительный хомо сапиенс:

— Буду. Привет от верблюда.

Хрипя-сипя, я поблагодарила отзывчивую женщину. Она, было, взялась везти свою сумку дальше, но все-таки не удержалась, полюбопытствовала:

— Какой козленок? Какой верблюд? Шифровка, что ли?

— Шутка! — ответила я. — У меня в детском саду была на шкафчике картинка с козленком, а у моей подруги — с верблюдом.

— Чего это ты так хорошо заговорила? — подозрительно спросила женщина.

— А как-то лучше стало! Легче как-то! Сиренью пахнет, чувствуете?

Как же я ждала встречи с Маринкой! Как долго тянулся на этот раз мой рабочий день! Как некстати ко мне вдруг приклеилась Валентина Алексеевна, секретарша Удодова, попросила помочь ей собрать осколки от горшка, который она случайно разбила. Горшок оказался не простой, с цветком примулы. Я подмела с пола землю, сложила в пакет куски керамики, пообещала женщине пересадить примулу в хорошее место. Она меня благодарила почти заискивающе:

— Ой, спасибо, а то цветка жалко…

Под конец сказала:

— Ты совсем не то, что эти. Наши, вертушки… Кому сказать, к старикам ходят, подарки принимают… Не за так же…

— А как?

— Да ты вовсе темная! — с удовлетворением отозвалась стареющая женщина с бровками-ниточками и кудреватыми волосами совсем неинтересного фасона, видимо, завидующая молодости и не способная даже скрыть этого. — Москва молодых быстро портит! Смотри!

На встречу с Маринкой я отправилась в черных джинсах, черной рубашке, черных туфлях без каблуков. На голову надела паричок, а сверху — косынку. И, конечно, не забыла про черные очки. Стильная такая, хоть и не броская, получилась девица, ничем не напоминающая «Наташу из Воркуты», как напялившую, так и не снимающую серую турецкую юбку из дешевого искусственного шелка с плиссировкой, в босоножках, бывших в моде где-то в конце восьмидесятых, когда Мордвинова ещё сама ходила по магазинам, а сестра-хозяйка тетя Аня жила далеко от Москвы и думать не думала, что станет распорядительницей имущества знаменитой актрисы.

«У доктора Гааза» — означало, что встретимся у входа в Введенское кладбище, где, как широко известно, похоронен давным-давно доктор Гааз, покровитель бедных, сирых больных. в прежние годы, когда мы жили ещё в Лефортове, приноровились именно у входа на это кладбище, со стороны трамвайной линии устраивать свидания с мальчишками.

Я не то чтобы торопливо шла, соскочив с трамвайной подножки, но, можно сказать, бежала. Однако Маринка уже ждала меня… В плаще, шляпе, очках. Мы знали, где здесь растут кусты, где можно спрятаться от всего мира и наговориться всласть. Мы направились туда молчком.

Признаться, я всякого ожидала от встречи с Маринкой, всевозможных новостей, в том числе и удивительных. Но она буквально потрясла меня самой первой, когда мы очутились с ней в тишине, под раскидистым кленом, среди сиреневых кустов. Но прежде она обняла меня, ощупала:

— Живая… А мне всякие черные сны снились… Будто бы ты потеряла туфли и босиком пошла по льду, а лед провалился, а туфли твои на дне, а ты к ним тянешься, тянешься… Знаешь, черные, лакированные, на шпильках! Шпильки острые-преострые. К чему это? Ой, как я рада, что с тобой все в порядке! Ой, какая ты элегантная! Похудела ещё больше! Я только раз позвонила тебе, Митька ответил, что уехала к родственникам, осложнение после аллергии долечивать. У меня, не волнуйся, все ничего. Главное, никто не звонит и не пугает. Олежка в детсадик пошел. Но мы с ним уедем на море… Недели на три. Пусть посмотрит, какое оно… Спасибо Тамаре Сергеевне Мордвиновой… А черное в обтяжечку тебе очень и очень… Дурочки мы с тобой те еще… Жизни не знаем, хотя… живем, книжки читаем… Я не верю, что ты отступилась. У тебя глаз дурной и характер скорпионий. Ты ведь и по гороскопу Скорпион… Упрямая такая. Значит, способна нападать сзади, если есть к тому причина… Молчи. Не ври, если даже хочется. Не падай и в обморок, когда я тебе кое-что расскажу…

— Ну? — поторопила я. — Не тяни кота за хвост!

— Ну, значит, я сделала аборт, — она подняла голову вверх, чтоб не пролились накипевшие слезы.

— Какой аборт? От кого?

— От него, от Павлика. От убитого моего, несчастного Павлика… пробовала сначала всякие средства… Сходила на иглоукалывание. Не помогло… В ванне горячей сидела до обморока — бесполезно…

— Но зачем же аборт?

— А ты не понимаешь? — её глаза гневно вспыхнули. — Ты считаешь, я способна прокормить, на ноги поставить двух детей? Одна? Без средств?

Я обняла ее:

— Наверное, ты поступила правильно. Хватит с тебя Олежки…

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас стоят детские кроссовки? Джинсы? Курточка какая-никакая? — наступала на меня она, заливаясь слезами. — Ты хоть знаешь, сколько надо денег, чтобы одето его для школы и все нужное купить? Ты знаешь, что у него с гландами ерунда, и с аденоидами? Нужна операция! Опять деньги, чтоб к хорошему хирургу попасть! А ты знаешь, что я прабабкин перстенек с изумрудом продала, последнее, что было?.. Чтоб памятник Павлику заказать?

— Бедная ты моя… — обронила я покаянно.

— Не только бедная! — был ответ. — Я злая! Я страшно злая! Хочешь правду? Не любила я Павла уже давно. Устала от него. Попробуй подергайся из вечера в вечер! Как уйдет, так и пропадет. К своим пьяным дружкам лепился. То его по дороге кто-то изобьет, то сам кого-то, а там разборка в милиции. Звонят: «Если он вам нужен — забирайте». Бегу, выручаю… Я же даже тебе ничего толком обо всем этом не говорила. Теперь как на духу: легче мне без него, Танька! Жалко его, конечно, красиво начинал… В Суриковском его работами восхищались… К жизни, к обыденности был готов, но только не к выживанию, не к собачьей грызне за кусок хлеба. Какая я… Жуть! О покойном! О собственном муже! Но тебе как себе… И все равно стыдно, стыдно! Стыдно, что не уберегла! И от пьянства тоже. Не одолела! Часто срывалась, орала…

— Не наговаривай на себя лишнего. Ты ведь его в последние три года прямо на себе тащила. И к психоаналитику водила, и кодировала…

— На коленях стояла, умоляла, чтоб не пил! На коленях!

— Ну вот, ты себя в преступницы записала…

— Все равно преступница! Ведь живого мальчика пошла и убила! — рыдала моя бедная подруга и обеими руками словно пыталась разорвать надвое ремешок своей сумки. — Он же уже что-то понимал, чувствовал! Ему уже десятая неделя шла! Он же хотел жить и верил, что будет жить!