Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

Монах ответил:

— Не смущайте меня, не искушайте своей похвалой. Истинный праведник безвестен. Я же стою перед вами.

Перекрестив собравшихся, ушел.

ГЛАВА V

Больному царевичу, чтоб развлечь его, привезли соболька из Сибири. Когда зверька выпустили из мешка — оживился царевич и засмеялся. И протянул к собольку руки — но не мог усидеть соболь, забегал, блестела его шубка, повсюду он взялся совать острую мордочку. Со смехом понеслись за собольком по залам пажи, стремясь поймать его и вновь принести царскому сыну. Но, увлекаясь погоней, забыли, к кому приставлены, развлекались сами.

Остался в кресле царевич Алексей. Звал соболька к себе наследник престола, но не прибегал к нему соболь.

И тогда заплакал царевич от обиды и звал пажей — но не прибегали они, далеко раздавался их смех.

Попытался он встать, чтобы побежать самому — боль его скорчила, упал и звал дядек, но отлучились дядьки, стараясь поймать подарок.

И царевич лежал на персидских коврах и в ладони прятал лицо.

А соболек кувыркался и носился по залам — носились следом пажи, горели их глаза, раскраснелись лица. И забыли они о наследнике!

В царских комнатах, где сами потолки были из золота, а стены из серебра, и стояли повсюду вазы с угощениями, задыхался царский сын, терзаемый ужасной болезнью, и просил, лежа на ковре, пряча мокрое лицо в ладонях:

— Принесите мне соболька.

Никто не нес соболька ему, и плакал он, несчастный.

Плут похаживал по смоленским, рязанским да тверским дорогам. Раз, когда отдыхал он возле разложенного костерка, подложив под голову кулак — само небо было ему крышей, — быстрая тонкая лиса прогрызла его мешок и, схватив жирную утку, которую предвкушал он уже приготовить себе на ужин, была такова. И несся за ней Алешка с проклятиями и вопил, обозленный:

— Чтоб ты сдохла, чтоб встала тебе кость в горле, проклятая воровка.

Вознегодовал мошенник на удачливого лесного разбойника и завелся на все лесное зверье:

— Что толку от вас, шныряющих под моими ногами? Лишь бы пронюхать, где остановится уставший путник. Пропадите вы пропадом, хорьки, ласки да мыши! Так бы извел вас, раздавил бы, словно последних гадин. Чтоб вам пусто было, проклятые лисы, что норовят стащить последнее! Да как же вам удается то, что еще никому не удавалось!

Так бесновался, оставшись без ужина тот, кто сам был ловок на всякие кражи.

Повстречались голодному плуту мужички на телеге. Дудели они в дудки, свесив ноги, пиликали на гармошке и весьма ловко ударяли в бубен.

Гулянка шла полным ходом. Ехали с ними и румяные, пригожие девки — стоял хохот и пелись песни. Время от времени то один, то другой мужик соскакивал с телеги и пускался в пляс, поднимая пыль. Выделывали ноги комаринскую. Были носы тех плясунов, что свеклы, и смекнул Алешка:

— Эге, выйдет здесь мне ужин! Или вовсе не знаю я кабацкую Русь. Неужто не обставлю безобидных гуляк?

Он запел:

— Ах, добрые люди, умные головы,Стою на дорожке, о вас печалуюсь,Ибо трудитесь вы от зари до зари,Калачи поедая, запивая их добрым пивом.Благословляю животы ваши, да боюсь за ваши утробы!Каково перемалывать сдобы да прянички,Каково принимать мясцо, капусту да репу!

И продолжал распевать:

— Печалуюсь также о ваших глотках:Каково им, бедненьким, петь, надсаживаться,Каково трудиться, когда ублажаете вы молодок частушками?

Мужички, остановив лошадей, спрашивали:

— Откуда ты, парень?

Зачастил Алешка:

— От великой горы, где живет Пахом,Там корыто стоит с преогромный дом,В корыте том девки купаются,Молоком по утрам обливаются.Одна заплетала косу,Расчесав волосья за версту.Я зацепился да замотался,На бабьей голове оказался.А там-то смотрю, со всех концовУже намотано у нее молодцов.И все кричат: «Отпусти! Отпусти!»Девка не слышит, как ни проси.Тогда я добрался до уха,Крикнул так, что дошло до ее слуха.Меня распутала, отпустила,Да, неловко подхватив, чуть не задавила,Двумя пальцами зажав, как жука,До сини намяла мои бока.От нее я бежал три дня,А девка та шагнула — и вновь возле меня.

Мужички тогда переглянулись, засмеялись и сказали:

— Языком чесать ты мастер. А как работать, косить да пахать, да хлеб убирать?

Алешка запел:

— Я великий работник, ловкой,Всюду славлюсь своей сноровкой,Как меня запускают в печь —Нечего после меня стеречь.Не найду я гуся в печи,Обглодаю сами кирпичи.Так кошу я за столом ложкой,Остаются пустые плошки.Сам я сею после себя лишь кости,Вот и не приглашают меня в гости.Хлеб убирать я также горазд,Есть у меня для этого амбар,Вроде не велик, а исчезает в нем всеЧто на столе стоит!Туда заскочит — назад не появляется!

Разевал свою пасть и вытаскивал из-за голенища ложку. Мужички сказали с телеги:

— Ну, тогда нам подходишь. Садись.

Плут себя не заставил упрашивать. Сел да спросил:

— А кто вы будете, люди добрые? Не просты, как я погляжу! Кем надо быть на Руси, чтобы так едать в три горла, гулять да приплясывать?!

Переглянулись на то мужички, посмеялись да отвечали:

— Точно подметил, глазастый! Это нами и надо быть на Руси, чтоб так плясать да погуливать!.. А более нас не спрашивай. Ешь, веселись!

Плута не надо было упрашивать. Отпивал из поданной бутыли брагу и запивал ее кислыми щами, приготовленными для похмелья, а еще закусывал огурчиком. Одна молодка смотрела во все глаза на ражего парня, любуясь им да слушая Алешкины поговорки. Мужички вновь загудели, запиликали музыку и вперед лошадок бросались приплясывать, поднимая дорожную пыль, скрипя сапогами.

Доехали они до гостиницы и перемигнулись с трактирщиком. Заказали себе обильную трапезу. Алешку усадили с собою. Плут веселился и заглатывал все, что приносили им на стол. К Алешке взялись подсаживаться гулящие бабы. Та же молодка сидела тихой да печальной, не сводя глаз с парня.

Новые знакомые Алешку к бабам подталкивали:

— Выбирай себе любую голубку.

Хмельной Алешка сказал, хвастаясь:

— Со всеми мне будет ловко!

И приготовился выбрать себе, но наклонилась к нему, подгулявшему, печальная молодка:

— Возьми меня, сладкоголосый. Не пожалеешь.

Принялись его мужички отговаривать:

— На что тебе смурная? Холодно будет с нею — зальет тебя слезами.

Она же за собой повела веселого парня. Поднялись в гостиницу и проходили множество комнат, каждую с кроватью и пышной периной.

Молодка шепнула:

— Бери вон тот чулан, с окном, выходящим во двор.

Остались они в чулане. Спрашивал плут, удивляясь:

— Отчего ты, милица, печальна?

Прижалась к нему молодка, заплакала:

— Ясноглазенький мой соколок. Сидела я давеча на телеге вместе с подругами, пила да радовалась — и повстречалась нам бабушка, горбатая да кривая, едва брела, на клюку опиралась. Ой, и страшны были ее костлявые руки — захолодело мое сердечко.

— Что тебе до старой нищенки? — спрашивал плут беспечно. — Сама ты, словно сдобная пышечка.

Но вздыхала молодка:

— Была сума у той нищенки, а там лишь сухарь да кружка, глаз ее слезился, подобно собачьему, и не осталось зубов — разгрызть тот сухарь — она от бессильности плакала.

— Полно тебе, лебедушка, — отвечал парень. — Ручки твои пухлы и нежны, словно у младенчика, губки твои — две ягодки красные, налитые две вишенки — стоит тебе убиваться, печалиться?

Сказала ему молодка:

— Вот что шепнула мне бабушка: «Милая доченька, не прячь взгляда своего от меня, не отворачивайся. Была и я молодою, пила да гуляла, не тревожась дня завтрашнего, не зная о старости, — но вот ссохлись руки, и поднялся горб. Прогнали меня, и вот я безродная, не рожавшая, не вскормившая, сплю на земле, снегом укрываюсь, дождем умываюсь. Вот чем кончатся хмельные ночки, дитятко!» Разрыдалась я от горя и страха, с тех пор не ем и не пью, глаза затворю — вижу ту нищенку, слышу слова ее — ох, и страшно мне! Ох, горестно!

Развеселился плут:

— Стоит думать о старости, ласточка? Навстречался я многих побирушек-нищенок. Если б задумался, если б и испугался их! Радуюсь, гуляю днем одним! И беспечен, и весел, ибо не находилось еще того, кто мог бы меня испугать старостью. Не живу ли в самой стране Веселии?

Горько тогда молодка упрекала хвастливого парня: