Прикосновение невинныъ - Майкл Доббс

Они замолчали, заметив, что молодой констебль с подозрением смотрит на ржавую развалюху, остановившуюся возле одного из самых изысканных особняков Лондона. Иза одарила его ослепительной телевизионной улыбкой. Полицейский кивнул: не столько потому, что это его убедило, сколько полагая, что террористы обычно не взрывают машины, продолжая сидеть в них. Он жестом велел им проезжать, неодобрительно взглянув на выхлопную трубу, оставившую за собой шлейф газов.

— Расскажи мне побольше о Полетт, — попросил Дэниел, уверенно ведя машину. — Как она выглядит. Закрой глаза и попытайся вспомнить.

Она закрыла глаза, чтобы не отвлекаться, набрала в грудь побольше воздуха и нырнула в глубокую запретную пещеру, мир темноты и гниющей сырости, внушающий отвратительные мысли о смерти и разложении.

— Она довольно высокая. Блондинка. Волосы до плеч. Довольно хорошенькая — на первый взгляд, но, когда присмотришься, видишь старую ведьму, пытающуюся вырваться из тела молодой женщины. Возраст точно определить трудно. Волосы могли бы быть красивыми, возможно, когда-то их постригли в хорошей парикмахерской, но они немытые и растрепанные, лицо истощенное, как череп. Тонкая полоска губ. Ничего не могу сказать о зубах, она не улыбалась, как будто просто не способна была ни на какие эмоции. Выражение лица пустое, словно у нее отняли все чувства и набили тряпьем и ватой. Если подойти к ней совсем близко, замечаешь, что она… грязная. Кожа, о, кожа ужасная, жирная, с забитыми порами. Болячка на верхней губе. Кажется, Полетт не всегда была такой, когда-то она была красивой. Но страшнее всего — ее глаза, это самое ужасное. Такие измученные. Пустые. Проклятые.

Иза открыла глаза, испытывая облегчение, оттого что образ Полетт растаял.

— Но страшнее то, что я почувствовала, чем то, что увидела: ее глаза будто сделаны из замороженного льда, за ними не видишь человека. Спрашиваешь себя, а существует ли она вообще где-нибудь еще, помимо моего сознания.

— Существует, это уж точно. Но ее будет чертовски трудно найти.

— Где-то же она обретается!

— Да, но там, куда привыкла заглядывать ты, именно туда я и направлюсь. — Зажегся красный свет. Дэниел вздохнул и поставил машину на ручной тормоз. — Описание, которые ты мне дала, — распадающаяся, подпорченная красота, внутренняя пустота, ненадежность. То, что рассказали о ней монахини: бессонница, не может вовремя попасть на работу, часто исчезает куда-то на несколько дней… Ты понимаешь? Она что-то принимает. Наркоманка. Может быть, героин. Героинщики терпеть не могут мыться, ненавидят воду. Вот почему кожа у них в таком состоянии. Если я прав и она приехала в Лондон, чтобы «подзаправиться» героином, то вряд ли остановилась в «Стэффорде», уж будь уверена. Тебе не понадобится приличная одежда там, куда нам придется окунуться.

— Дочь Деверье? Наркоманка?

— А почему нет?

В словах Дэнни был резон. Иза не имела большого опыта общения с наркоманами-белыми, большинство виденных ею были цветными, а чаще — просто мертвыми, валяющимися в трущобах и гетто Ближнего Востока или Вашингтона. Но она вспомнила боль, которую почувствовала в дневниковых записях Деверье. Подумала, как он был слеп. Не видел, не понимал. Пока не стало слишком поздно. А теперь Полетт вынуждена была удрать в Лондон. Город греха.

— Значит, мы ищем иголку в стоге сена.

— Есть еще один элемент головоломки, который не так-то легко спрятать. Коронер Фолд. Он общественный деятель.

Дэниел выругался: они едва не столкнулись с каким-то сумасшедшим мотоциклистом.

— Но если Фолд замешан…

— Замешан!

— То вряд ли он будет готов поделиться информацией.

— Верно, но у нас есть одно преимущество. Он пока ничего не знает о нас. А мы знаем, кто он такой. Даже если его предупредили, он ждет печальную миссис Изу Дин, одну. А не странную пару — мистера и миссис Фрэнклин. Думаю, я назову себя Фионой.

— Иза, ты, кажется, продумала все до мельчайших деталей, опередила меня. Позволь задать тебе еще один вопрос.

— Давай.

— Эта странная пара — мистер и миссис Фрэнклин, которые заказали номер-люкс в «Стэффорде»… — Он отвел глаза от дороги и взглянул на нее. — Их… размещение. Одна кровать или две?

Изидора засмеялась.

— Не издевайтесь надо мной, леди. Я вполне серьезно. Дэниел Блэкхарт не мастер говорить и не может подарить тебе розы. Не могу тебе передать, насколько ты меня пугаешь…

— Пугаю?

— Еще как. Ты такая сильная женщина, Иза, ты не похожа на других. Кажется, что ты все держишь под контролем.

— О, Дэниел, если бы ты только знал…

— Твой возраст и опыт пугают меня, если признаться честно. Но… — он простодушно улыбнулся, — я всегда буду честен с тобой. И мне бы очень хотелось поселиться в одном номере.

— Дэниел, останови машину. — Изидора стала серьезной.

— Иза, прости меня…

— Дэниел, останови машину. Сейчас же.

Он свернул к обочине, не обращая внимания на протестующий гудок машины, шедшей сзади.

— Дэниел, ты предложил мне дружбу и помощь и, что еще более важно, вернул мне надежду. Как я могу отказать тебе? Тебе принадлежит мое тело и все остальное. Если ты захочешь. Но… ты не сможешь получить меня, то есть мою душу. Не сейчас. Еще нет. Слишком сильно чувство вины и смятения, слишком свежи раны. Я сейчас эмоциональная калека. Ничего никому не могу дать. Не могу разделить никаких чувств, Дэниел, не могу позволить себе отвлечься…

— Простите меня, я толстокожий глупый Пэдди, миссис Фрэнклин. Давайте проясним все до конца. Вы по-американски сказали мне «нет», не так ли?

— Будь терпелив, Дэниел. Пожалуйста.

Он включил зажигание и тронулся с места, даже не взглянув в зеркало. Протестующий хор клаксонов проводил их машину.

— Проклятье, — сказал он. — Умение правильно выбрать момент явно не относится к моим достоинствам.

— Как и мастерство водителя, — прошептала Изидора.

День заканчивался триумфально.

Деверье прибыл в палату общин, чтобы выступить перед коллегами, друзьями и врагами в защиту решения по «Дастеру». Он постарался, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в значительности происходящего.

— С развалом Советского Союза и силовых блоков, наследия того, что называлось холодной войной, мы оказались в быстро меняющемся мире, полном неопределенностей, — решительно артикулировал Деверье, серьезный государственный деятель. — Решения, которые мы принимаем сегодня, формируют мир для наших детей и детей наших детей. Не будет большим преувеличением сказать, что это может решить, будет ли вообще существовать этот мир.

Веские доводы, однако они вряд ли подействуют на теневого министра обороны от оппозиции, непреклонного ланкаширца по фамилии Стаббинс, человека таких крупных габаритов, что он испытывал ужасное неудобство, пытаясь подняться. Человек, который «терроризировал» всех портных от Блэкберна до магазинов «Бритиш Хоум», как однажды удачно пошутил Деверье.

Но не оппозицию должен был убедить Деверье: будущее «Дастера» — его будущее — находилось в руках группки скептиков из его собственной партии, у них вызывали сомнение некоторые аспекты соглашения. Может быть, их было не так много, но достаточно горстки ренегатов, чтобы уничтожить «правительственные батальоны», ведь большинство исчисляется всего двумя десятками голосов.

И Деверье прибег к излюбленному приему парламентских дебатов: добиваться единства, обрушивая оскорбления на желающих внести поправки, как на товарищей по партии, так и на оппозиционеров. Влажные глаза Деверье с отвращением оглядели зеленые кожаные скамьи: оппозиция состояла из шавок, у которых не было ни четких политических пристрастий, ни общих целей. Они плебеи, годные лишь на то, чтобы кусать за пятки более достойных. Таких, как Деверье. Однако, сбившись в стаю, они становились опасными.

Деверье повернулся к Стаббинсу, хотя обращался к членам своей партии.

— Досточтимый сэр Стаббинс выступал когда-то против этого проекта — по принципиальным соображениям. Но, когда понял, что достигнутое мною соглашение может дать сотни рабочих мест его избирателям, он изменил свою точку зрения — по соображениям целесообразности. Тогда его так называемые коллеги набросились на него, «выкрутили руки», так что теперь он ни в чем не уверен — потому что боится.

Деверье театрально покачал головой, выражая недоверие.

— Он не знает, что делать, что ж, я, например, не могу осуждать его.

Деверье повернулся, сделав презрительный жест в сторону крикунов, язвивших у него за спиной.

— Нет, я не стану осуждать его за откровенное признание. Возможно, это самое честное политическое заявление, которое он сделал за всю свою жизнь!

Насмешливые замечания в адрес Стаббинса превратились в приветственные, сопровождаемые оживленными хлопками. Деверье побеждал, он смотрел прямо в глаза противнику, а его парламентское войско сплачивало ряды.