Сполохи детства - Степан Калита

Весь конец дня Анжела не шла у меня из головы.

— Гулять, — бормотал я под нос, — тоже придумала. Как будто ей уже много лет. А сама такая же, как я. И ростом маленькая. Да ей лет девять, наверное. Не больше.

Анжела, Анжела… Зачем я тебя вспомнил? Ты — догорающая в памяти острая лучинка, ты — болезненный укол иглы прямо под сердце. Забыв тебя, я был много счастливее. А теперь, однажды вспомнив, уже не смогу забыть. Жалость и сострадание терзают меня. Но, видимо, ты нужна мне, чтобы день за днем напоминать о чем-то очень и очень важном. Куда более важном, чем все мои сегодняшние переживания о том, как увеличить личное благосостояние, и уменьшить протестные настроения в стране…

Мама Анжелы вовсе не была проституткой. Она работала кассиром в продуктовом магазине. И, будучи молодой женщиной, находилась что называется в поиске. Кавалеры рядом с ней надолго не задерживались. «Поматросил — и бросил» — это как раз про нее. Последний мужик, которого Анжела терпеть не могла, откуда-то постоянно приносил кожаные куртки и шубы. Они были свалены в их квартире повсюду. Как потом выяснилось, он работал в театрах — вытаскивал номерки, и получал в гардеробе чужую верхнюю одежду. Вскоре его арестовали и посадили в тюрьму. Мама Анжелы, по словам дочери, сильно страдала, и много пила. Ей еще повезло, что ее не признали соучастницей. Дело вполне могло кончиться печально.

Я виделся с Анжелой очень редко. Обычно она гуляла во дворе возле библиотеки. Иногда мы пересекались там и болтали обо всем. В основном, говорила она. Посвящала меня в подробности своей незатейливой жизни, а я с интересом слушал — поскольку с детства отличался не только любознательностью, но и любопытством. Меня поражала в Анжеле удивительная свобода. Мыслила она широко, была умна, не терпела над собой никакой власти, и в школу почти не ходила. «А пошли они, — отмахивалась она, отвечая на мои вопросы, — пусть попсихуют». Нас нельзя было назвать друзьями — просто знакомые, живущие в одном районе. Анжела была мне симпатична. А порой вызывала восхищение. Я должен был делать домашнее задание. А она просто стояла посреди двора и смотрела на облака. «Гляди, как похоже на морду собаки!» — и, смеясь, тыкала указательным пальцем в небо. Я смотрел туда, и убеждался, что да — действительно похоже. Когда толпа выходила из автобуса, она сказала, что люди растекаются, как дым. Это сравнение показалось мне очень интересным. Но сколько я не пялился на покидающих автобус пассажиров сходства с дымом не углядел. Я заметил, что с Анжелой все здороваются. В этом дворе она была всеобщей любимицей. Периодически какой-нибудь взрослый дядька останавливался и давал ей конфету или даже целое пирожное.

— Ты берешь у них конфеты? — искренне удивился я, четко усвоивший, что у чужих ничего брать нельзя.

— Конечно, — отвечала Анжела, — это же дядя Петя.

— Так ты его знаешь, — успокаивался я.

— Ага, бывший мамкин ухажер…

То ли «ухажеров» у Анжелиной мамы было и впрямь не счесть, то ли Анжела преувеличивала, но я видел не меньше двадцати «дядь Петей» и прочих дядей…

В этом же дворе Анжелу сбила машина. Я узнал о случившемся от библиотекарши. Она несколько раз заставала нас вместе возле качелей на детской площадке, и посчитала нужным сообщить мне о произошедшем. Не зная о трагедии, я высматривал Анжелу несколько недель, и удивлялся, куда это она пропала…

Известие меня не шокировало, но удивило. Но, как это часто бывает с детьми, чья простодушная жестокость, мне кажется, простительна, я довольно быстро стал забывать о знакомой девочке из библиотечного двора. И увидел ее в следующий раз лишь несколько лет спустя. К тому времени для меня прошла целая вечность… Ее везла в инвалидной коляске мама. Я прошел мимо. И только дойдя до библиотеки, сообразил, что где-то видел это несчастное лицо с перекошенным слюнявым ртом… Только оно было совсем другим… Осознав, кого я увидел, и что я увидел, я ужаснулся… Впрочем, эта картинка будоражила меня совсем недолго — несколько дней. Вскоре я вновь забыл прелестную девочку и урода в инвалидной коляске… Забыл на долгие годы, чтобы однажды, когда придет время, докопаться до этих столь непохожих образов, олицетворявших одного человека, в памяти.

Не знаю, жива ли она сейчас… Нашла ли себя в этом жестоком мире… В Америке я видел множество счастливых инвалидов на высокотехнологичных колясках. Они способны перемещаться в пространстве абсолютно свободно. И даже заводят семью и детей. Они посещают бейсбольные матчи, болеют вместе со всеми, кричат, смеются, едят хот-доги и пьют пиво… Наша страна жестока к таким людям. Россия для молодых и сильных. Об ущербных гражданах она предпочитает забыть. Как забывают о своих изувеченных сверстниках юные человечки. Что ж, у них впереди целая жизнь. Они оставляют калек позади, на обочине. И уходят, расправив плечи, шагая все увереннее и увереннее, только вперед. Может, наша страна тоже слишком юная — чтобы замечать боль и страдания тех, кому нужны помощь и сострадание? А порой, им нужна и столь ненавидимая мною элементарная жалость. Ненавидимая за то, что она бесполезна и унижает того, к кому обращена… Но нужна… Безусловно, нужна.

Прости меня, Анжела. Ты живешь у меня в памяти в обеих ипостасях. И останешься там и на страницах этого повествования навсегда.

Как-то очень бесцеремонно в России обращаются со старыми кладбищами. Как будто это не захоронение человеческих останков, а свалка людского мусора — оставшееся от предыдущих поколений раздражающее месиво костей. Оно мешает новым людям, не дает расширяться городу, а город хочет расти, вмещая в себя все новых и новых человечков, которые хотят жить сегодня, и не желают ничего знать о былом. Они готовы селиться и на костях, лишь бы улучшить свои жилищные условия. Потому и возводятся целые микрорайоны на месте древних погостов. Потому и сносятся эти самые погосты бульдозером.

Бесцеремонность эта, обращенная к нашим предкам, несвежим духом проникает в души подрастающего поколения, извращает природу, заставляя совершать абсолютно дикие с точки зрения нормального человека поступки. Когда тяжелая техника равняла под застройку старое кладбище, кости так и лезли из земли наружу — словно мертвецы норовили выбраться на поверхность, напомнить о себе — глядите, мы здесь. Ребята из нашего микрорайона совершали на место новостройки своеобразное паломничество, враз обратившись в черных копателей и некрополистов.

И конечно, Рыжий с бандой облюбовали это место. Черепа они варили в котелках на заброшенной стройке, чтобы они стали белые и красивые, и расставляли по своему подвалу в качестве украшения. Из костей мастеровитый Сани делал рукоятки для ножей. И специально для Рыжего как-то раз умудрился вырезать из черепа чашу. Говорили, Рыжий из нее пьет. Врать не буду, сам не видел. Но об этом постоянно рассказывали во дворах на районе. И я поверил. И как не поверить, если один из моих ближайших приятелей, Серега, сам притащил как-то раз ко мне домой головы мертвецов.

— Поехали на… — он употребил название микрорайона, где происходило кощунственное строительство, — и принялся взахлеб рассказывать о том, что там можно найти человеческие кости.

Я слушал его с содроганием. Но, боясь прослыть трусом, сделал вид, что рассказ меня не тронул, и поинтересовался нарочито безразлично:

— На фиг они нужны?

— Ты что, — Серега перешел на шепот. — Это же… человеческие… кости…

— И что с того?! — я хмыкнул. — У Сашки Сапрыкина брат в морге работает. Каждый день дохляков видит.

— Ты чего, сдрейфил? — Серега осклабился.

— Сам ты сдрейфил. Мне просто неинтересно.

— Ну и ладно, — сказал он, — сам пойду…

Вечером кто-то позвонил в квартиру. Я пошел открывать. За коридорной дверью стоял Серега с холщевым мешком из-под картошки.

— Мам, это ко мне, — крикнул я.

— Пошли на балкон, — прошептал Серега.

На балконе он с сияющими глазами открыл мешок, чтобы я мог рассмотреть его содержимое. В мешке лежало несколько черепов. Все — в земле, кусках пергаментной кожи, мокрицах, кое-где на черепе видны были высохшие сеткой капилляры. На одной голове, маленькой, отлично сохранились волосы, заплетенные в две косички. Серая ткань ленточек когда-то, видимо, была белой.

— Видишь, это девчонка, — снова шепотом проговорил Серега. — Маленькой умерла. Пионерка, наверное.

Осознание, что это наша ровесница, внушило мне вдруг такой ужас и отвращение, что я ощутил дурноту.

— Чего, страшно? — спросил Серега, улыбаясь.

— Да пошел ты, — сказал я. — Что ты с ними делать будешь?

— Сварю, как все делают! Отполирую. И на полку поставлю. Красиво, чё?

— И пионерку тоже?

— Конечно.

— А не боишься, что она к тебе придет?!

— Не понял.

— Ночью придет за своей головой, которую ты украл. Проснешься, а она стоит возле кровати: «Отдай голову, Серега, отдай голову»…